Меня оклеветали. Обо мне наговорили гадости, ужасные вещи, ложь. Люди кормятся всякими предубеждениями. Настало время сказать свое слово. Думаете, вы в курсе? Да у вас ни малейшего представления!

Разумеется, речь не идет о моей личности. Никто не знает моего имени и никогда – уж это обещаю, – никогда не узнает. Меня окутывает ваше неведение, словно волшебный плащ-невидимка. Я говорю с вами (нет: говорю вам, вы же не можете ответить, и слава богу) как представитель узкого круга избранных. И в равной мере обращаюсь к другим членам этой группы; они существуют, я знаю, хоть мне, увы, и не довелось столкнуться ни с одним из них. Мы незнакомы друг с другом, мы вынуждены жить в уединении; нет ничего, что может нас свести; даже если двоим из нас и посчастливится встретиться, им не разгадать самого главного. Но я пишу не за тем, чтобы пожаловаться, совсем напротив. Я хочу поведать о своем счастье, о своей страсти, о своем блаженстве.

Простите мне этот пафос. Такое время от времени случается. «Пафос», в переводе с греческого, – «страдание». (Еще мгновение назад это казалось важным, но теперь я уже не совсем уверен. Мысль потерялась, ускользнула между пальцев. Ничего, вернется.) Сдерживаюсь, откладываю в сторону карандаш, несколько секунд выжидаю – о, как заполняются эти единицы времени пустотой, тикающей пустотой, – снова хватаю карандаш, пишу дальше.

Меня оклеветали. Нас оклеветали. Но я вправе говорить только о себе, ибо (кто же это сказал?…) являю собой единственное известное мне подтверждение правила, выразить словами которое невозможно. Итак, настало время признаний. И я признаюсь или, проще: скажу наконец правду, не снимая маски, сохраняя инкогнито. Более того: я не просто незнакомец, а незнакомец, скрывающийся под видом якобы вымышленного персонажа. Какой-нибудь писателишка издаст эти записки, поставив свое имя, и меня неизбежно примут за плод его воображения. Фантом, вымысел, не слишком правдоподобный. И я, пока говорю, теряюсь в собственном кажущемся несуществовании; вы слышите меня и вместе с тем не слышите никого, как будто слова есть, а оратора нет. Меня оберегает ваше неведение. Ибо (и зарубите это себе на носу), даже если я открою все карты, это не заставит вас отказаться от предубеждений. Вы сочтете все литературным приемом. И даже после такого намека не усомнитесь. Да, мое существование совершенно немыслимо, не правда ли? Вот видите, вот это самое я и имею в виду. Я в безопасности.

Время признаний. Я, собственно, человек, каких большинство. Если бы жил по соседству, вы и внимания не обратили бы. Мое ремесло всеми уважаемо и приносит на удивление много денег. У меня жуткая жена и двое непоправимо глупых детей. В придачу пара машин и дорогой обременительный дом со множеством окон, узким балконом, крошечным садом, заросшим сорняками газоном и двумя четырехугольными клумбами роз. Вечером я прихожу домой, выслушиваю рассказы детей, развожу огонь в нашем мещанском камине и… Как божественно танцуют огоньки, желтые, красные и горячие, а как шуршат, напоминая шелест скомканной бумаги, как потрескивают, словно хотят поглотить весь дом, уничтожить, наконец-то уничтожить… Итак, я развожу огонь, смотрю телик, иду спать: к моей сопящей, меня поносящей, мной пренебрегающей, со мной обвенчанной жене. Спасают пилюли, переводя из жиденькой черноты в густую. О снах скажу потом.

На следующее утро я встаю, пью кофе, пытливо осматриваю детей. На фирме меня дожидаются двое начальников и четверо подчиненных, недурное количественное соотношение. Мне нравится моя работа, никакой другой и не хотелось бы. Немного повозившись с письмами, я сажусь в казенную машину, одну из трех, и отправляюсь в дорогу. Приходится немало колесить.

Меня ждут. На моем пути выстраиваются в ожидании на порогах своих квартир целые семьи: с внуками, дедушками и бабушками. Я им нужен. В их домах спят немые рабы, которых я, и только я, могу разбудить от сна. Ну что, догадались? Правильно: я электрик.

Фирма «Бёрстенманн и K°». Специализируется по телевизорам, радио, спутниковым антеннам. Можете не заглядывать в телефонный справочник. Бёрстенманн, разумеется, имя выдуманное. Но по количеству слогов и звучанию вполне соответствует настоящему. Мы – процветающее предприятие. Я вхожу в чужие гостиные (всегда стараюсь, чтобы ботинки были погрязнее, ох, как люблю оставлять следы на коврах), забираюсь на чужие крыши, устанавливаю антенны для приема спутниковых передач, которые, как жирные паразиты, питаются силой земного тяготения. Тщательно осматриваю дома, отмечаю детали. В удобный момент – а такой найдется всегда – прокрадываюсь в коридор, беру ключи от дома, висящие возле двери на одинаково пестрых связках, и нежно вдавливаю их в восковой шарик. Уже набралась завидная коллекция.

Потом производятся контрольные звонки. Снова и снова, с небольшими ровными интервалами. Нет никого дома – частота звонков повышается. Если никто не подходит ни в полночь, ни в пять утра, ни до обеда, ни после, ни даже вечером, тогда я отправляюсь по адресу и обследую почтовый ящик и мусорный бак. Если все сходится, все верные признаки отсутствия налицо (им позарез нужно уезжать на вонючие пляжи и прогнившие курорты), тогда я прихожу опять. Ночью. Вот у вас, к примеру, есть дом или квартира? Конечно же есть. Тогда вы меня знаете. Я – гость из ваших кошмаров.

Нет-нет! Не взломщик, не вор в черной маске. Нет, вы меня разочаровываете, неужели не приходит в голову ничего похуже? Я появляюсь около трех утра. Отпираю дверь, включаю свет, вхожу. С собой большая канистра керосина, немного дешевой взрывчатки, простейший дистанционный взрыватель. Канистра опустошается: я обливаю ковры (их в первую очередь), простыни, занавески, пока не пропитаются все волокна, жирные и смачные. Обливаю телевизор, мной же установленный, обеденный стол из черного дерева, премиленький старинный шкаф с дорогим фарфором. О, тарелочки, с зелеными узорами и цветочками ручной работы! Резкий сладковатый запах горючего. Его глухое и размеренное бульканье. И книжные полки, и письменные столы. Кухни и ванные (полотенца!). У меня есть кое-какой опыт, все длится не больше четверти часа.

Потом я устанавливаю взрывчатку. Ее совсем мало, нужен лишь небольшой взрыв, покашливание, если хотите, спичка, так сказать, подброшенная в солому. Потом завожу часы взрывателя (простейший кухонный будильник – полезная вещь для варки яиц, к примеру) на пять минут. Включаю.

И начинает свой отсчет длинная минута. В течение шестидесяти секунд я просто стою. Оглядываю комнату, все эти прочные – пока еще прочные – предметы. Так близко от своей гибели, что в моих глазах они уже превращаются в воспоминание. Тикают стенные часы, но стрелкам не добраться до следующей золотой цифры, маятник расплавится. Я делаю вдох, выдох и снова вдох, слышу запах скорого разрушения. Потом, не торопясь, поворачиваюсь. На ходу провожу рукой по комоду, обоям, влажным занавескам, стене. Все такое твердое, холодное, с виду реальное. Но больше похожее на сон: после меня этих вещей никто не коснется. Дверь захлопывается за мной на замок, еще целых три минуты.

На улицах в этот час царит мертвая тишина. Небо черное, на горизонте уже чуть серое. Ни одно окно не освещено. Только фонари горят по долгу службы. Машины спят на стоянках, вдали ревут моторы, но не здесь, не здесь. Бывает, сверкнет в небе самолет. Да, тихо. И я стою, чувствую легкий ветерок, запах зрелой ночи, прислушиваюсь к ударам пульса, к внутреннему такту покалывающего ожидания. Сжимаю губы, чтобы от волнения не рассмеяться. Пока тихо. Вот сейчас! Сейчас!

Раздается взрыв, не громкий, здесь, снаружи, его почти не слышно, просто стук, словно упала на пол кастрюля или тяжелая ваза. Потом некоторое время вообще ничего не происходит, или, правильнее будет сказать, происходит неприметно, внутри дома и одновременно в моем разгоряченном, пылающем воображении. О, я вижу все! В темной комнате вспышка, ее зеленый отблеск пролетает над мебелью, словно желающей присвоить огонь себе: в трех, пяти, двенадцати, двадцати местах вдруг появляются тоненькие языки пламени. Сближаются, находят друг друга. Соединяются. Несколько секунд огонь еще медлит, выжидает, остается на месте… Потом – вот! – пускается в путь: ползет по коврам, по занавескам, полкам, взбирается по скатерти; в одно мгновение комната озаряется светом, наполняется плясками черных зазубренных теней. И наконец в окнах начинают дрожать первые желтые отблески пламени. Серый столб дыма, еще не очень плотный, поднимается в небо, светлая тень на фоне высокой ночи. А потом смешок, и дальше нараспев (до этого момента все было тихо) – дзынь! – вскоре вступает еще одно окно и еще. Языки пламени рвутся из окон, проносятся в воздухе, наверх, гаснут, за ними следуют новые. А на меня с головокружительной скоростью, с хрустом, со скрежетом, несется невообразимый треск. На меня.