Нападение отбили, но Василий понимал, что долго не продержаться. Зло крикнул на Жука:

– Ну, где же батальон в конце концов?

Радист виновато опустил глаза, стал вызывать:

– «Сердолик», «Сердолик», я – «Репа»…

Патроны были на исходе. Ромашкин приказал собрать автоматы и магазины перебитых на этом берегу гитлеровцев.

– Здорово мы их! – радостно сказал Птицын.

По его счастливым глазам Ромашкин донял: Птицын никогда еще не видел врагов в бою так близко. Пленных, конечно, встречал, разговаривал с ними, а вот так, лицом к лицу, в рукопашной, не приходилось.

Вдруг Птицын ойкнул, выронил пистолет и, согнувшись, упал на дно окопа. Ромашкин и Пролеткин бросились к нему. Подняли, помогли сесть.

– Ну, все. В живот. Это смертельно, – сказал сдавленно Птицын.

– Погоди, разберемся, – пытался успокоить Ромашкин, разрезая ножом гимнастерку. Он убедился – действительно пуля вошла чуть выше пупка. «Да, не жилец, – горестно подумал Ромашкин. – В расположении своих войск хирурги еще могли бы спасти…»

Ромашкину было жаль капитана, который и смерть встречал спокойно, с достоинством. Настоящим парнем оказался в бою! Даже в рукопашной, где теряются опытные вояки, вел себя прекрасно. Как же ему помочь?

Птицын печально смотрел на Ромашкина снизу вверх и напоминал святого, какими рисуют их на иконах. Он ждал, как приговора, что скажет Ромашкин. И Василий все же нашел возможность его выручить даже в таком безвыходном положении.

Перевязав рану, он достал плащ-палатку, расстелил на дне траншеи, велел:

– Ложись.

Птицын, закусив губы, повалился на бок. Он лежал, скорчась, и тихо стонал.

– Бери, Иван, и ты, Шовкопляс, понесем к танкам. Остальные прикройте нас огнем! – приказал Ромашкин.

Прячась за сгоревшей на мосту машиной, а потом за подбитым танком, разведчики с раненым прошмыгнули к лесу, туда, откуда стреляли танки Уголькова. Он весело встретил их, но, увидав окровавленного капитана, воскликнул:

– Эх ты! Надо же…

– Давай машину с лучшим механиком-водителем, посади туда капитана – и на предельной скорости назад, к своим. Капитан ждать не может. Понял?

– Сделаем, раз надо, – угрюмо сказал танкист.

– Ну, будь здоров, капитан, поправляйся. Извини, что так получилось.

– Разве вы виноваты, – тихо произнес Птицын.

– Лучше бы не ходил с нами. Ну ладно, крепись. А ты, Угольков, правильно понял обстановку. Спасибо тебе, выручил нас. Смотри только, чтобы тебя не обошли.

– Я круговую оборону организовал, – весело сказал Угольков.

– Давай-ка поддержи нас на обратном пути, – попросил Ромашкин.

– Есть поддержать, – отозвался ротный. – А ну, хлопцы, взять на прицел фрицев, чтобы ни одна падла не посмела в старшого стрелять!

Разведчики вернулись к мосту. Танк с закрытыми люками осторожно уходил вдоль опушки.

Настал вечер, серый, сырой, знобкий. Едкий туман, как дым, пощипывал глаза, мешал дышать. Разведчики в траншеях продрогли, шинели отяжелели от влаги, сапоги раскисли в жидком месиве.

– Ну и зима у них, – скрипел Голощапов, – язви их в душу! Наши морозы не нравились, а сами чего организовали? Это же не зима, чистое издевательство над военными людьми.

Ромашкин ощущал и озноб и какой-то внутренний жар. «Не заболеть бы. В мирное время в такой слякоти давно бы уже все простудились. К тому же без горячей еды, без отдыха вторые сутки. Если к ночи батальон не подоспеет, фрицы нас дожмут…»

В полку тоже понимали положение разведчиков. То Колокольцев, то Линтварев, то сам Караваев по радио подбадривали:

– Скоро придем! Держитесь!..

Справа, а потом и слева от разведчиков разгорался большой настоящий бой. Должно быть, там соседние дивизии вышли к реке. «Что-то наши сегодня оплошали, – думал Ромашкин, – отстают от других. Григория Куржакова и то нет. Уж не ранен ли? Да, ночью нас могут смять…»

Гитлеровцы действительно хотели уничтожить разведотряд с наступлением темноты, когда русские не смогут вести прицельный огонь. Но и Ромашкин, поняв их намерения, подготовил сюрприз. Он перевел танки Уголькова к себе через мост, и, едва фашисты полезли, танкисты встретили их огнем из пушек и пулеметов.

Поздно ночью избитый, истерзанный батальон подошел наконец к разведчикам.

– Где Куржаков? – спросил Ромашкин незнакомого младшего лейтенанта.

– Комбат ранен. Там такое было! – вяло махнул рукой младший лейтенант и побежал за своими солдатами, которые, пригибаясь, шли к дотам Инстербургского укрепрайона.

Увидев этого незнакомого офицера из своего полка, Василий почувствовал, что у него подгибаются ноги. Тело сделалось мягким и непослушным, будто кости стали резиновыми. Неодолимая, вязкая усталость, как пуховое одеяло, накрыла Ромашкина с головой. Он положил горячий лоб на скрещенные руки, привалился к липкой стене окопа и стал падать куда-то ещё, ниже этой траншеи, в какую-то теплую черную яму.

Проспал он недолго. Его растолкал Жмаченко.

– Здравствуйте, товарищ старший лейтенант. Примите вот для бодрости. – Он протягивал флягу.

Ромашкин, плохо соображая, откуда здесь Жмаченко, взял флягу и начал пить, не понимая, что это – вода или водка? Сделав несколько глотков, он почувствовал, что задыхается, и совсем проснулся.

– Ты откуда здесь? – спросил старшину.

– А где же мне быть? Я с первыми солдатами шел. Разве же я вас кину? – любяще, по-бабьи ворковал Жмаченко. – Я поперед батальона не раз порывался уйти – не пускали! Ну, слава богу, вроде все обошлось, только двух наших убило да поранены трое. Автоматчики вон, почитай, все полегли.

– Корреспондента доставили?

– Того капитана? А що с ним? Раненый? Я не видел его.

Жмаченко, разговаривая, подкладывал куски вареного мяса, хлеб, картошку. Василий ел, не ощущая вкуса и даже не думая о том, что ест. Рядом стояли разведчики, они тоже молча жевали, прихлебывая из фляг.

– А чего мы в этой могиле торчим? Идемте в дом, – вдруг сказал Саша Пролеткин.

Все полезли наверх из скользкой мокрой ямы, еще недавно казавшейся такой спасительной и удобной.

– Вас в штаб кличут, товарищ старший лейтенант, – сказал Жмаченко, когда подошли к сторожке.

– Что же ты молчал?

– Так покормить надо было.

– Где штаб?

– А они вон там в лесу, за мостом.

На всякий случай Ромашкин взял с собой Сашу Пролеткина. Шагая по мокрому хлюпающему снегу, Василий чувствовал – шатается. «Неужели заболел?» – вяло соображал он. За спиной разгорался ночной бой, роты вгрызались в укрепленную полосу. «Все же задачу мы выполнили, оборону разведали и мостик подарили». Ромашкину приятно было предвкушать похвалу, он понимал, что заслужил ее.

Несмотря на полное изнеможение, в нем трепетала какая-то радостная жилка. Она единственная не устала, была, как новорожденная, чиста и весела, билась где-то в голове, а где – и сам Василий не понимал. Это называется обычно подсознанием. Так вот там, в этом самом подсознании, скакала и плясала та жилка. «Жив. Уцелел и на этот раз. Мама, я так рад! Тебе пока не придется меня оплакивать».

Штаб остановился в небольшой лощине. Караваев, увидев Ромашкина, сразу позвал его к карте, развернутой на капоте «виллиса». Здесь же были Колокольцев и Линтварев – они стали посвечивать на карту трофейными фонариками.

– Немедленно бери свой отряд, – сказал Караваев. – Задача: вырваться ночью вперед и вести разведку новой укрепленной полосы – вот здесь, в сорока километрах от Кенигсберга. Называется она линией Дейме. Начальник штаба, обеспечь его справкой об этой линии. Полоса разведки… смотри на свою карту, отмечай…

Василий обводил полукружьями названия населенных пунктов и слушал командира рассеянно, будто в полусне, – надо было слушать, когда приказывает старший, вот он и слушал. А на первом плане была горькая обида: «Даже спасибо не сказал. Не поздоровался. Не спросил, есть ли кто в моем отряде, не всех ли побило».

Ромашкин глядел на черное лицо полковника, видимо, он в эти дни ни минуты не отдыхал. Кожа обтянула кости лица; глаза так глубоко ввалились, что сейчас не понять, какого они цвета. Движения полковника были резкими, сильными. «Он держится на той пружине, которая и во мне сдала. Для него бой еще не кончился». И внезапно Ромашкин почувствовал, как в нем самом стала натягиваться» крепчать, обретать силу эта пружина. Новая задача будто придавала ему новые силы. И то, что Караваев не поздоровался и не поблагодарил, приобретало совсем другой смысл. Ромашкин ощутил – командиру дорога каждая минута. Бой продолжался. Чтобы идти вперед, полку нужны новые сведения о противнике. И добыть их может только он, Ромашкин. Сознание своей незаменимости и того, что лучше его никто не выполнит задачу, вытеснило обиду и словно разбудило Ромашкина. Он стал слушать командира полка внимательно, стараясь точно понять, что должен сделать, и уже сейчас прикидывал, как все это лучше и быстрее осуществить.