— Встать! За мной! За Родину! — закричал Линтварев и первым побежал вперед, размахивая пистолетом.

«Не трус», — подумал Куржаков, поспевая за ним.

пулемёты встретили атакующих дружным огнем, и тут же заклевали землю мины. Бойцы залегли. Лег и Линтварев. Куржаков решил показать замполиту, что он все же храбрее его. Подошел к нему, распростертому на земле, и, спокойно скручивая цигарку, буднично спросил, стоя под свистящими пулями:

— Ну, что дальше будем делать?

Линтварев удивленно уставился на него снизу вверх, взял себя в руки:

— Прекратите этот глупый форс! Ложитесь! Я вам приказываю!

Куржаков опустился на землю, лег не на живот, а на спину, словно, загулявшись по этим полям, устал и теперь, отдыхая, пускал дым в небо.

У гитлеровцев заработали моторы танков, замелькали, задвигались каски в траншее.

— Сейчас пойдут в контратаку, — сказал сдержанно Линтварев. — На ровном месте они нас раздавят. Надо отойти, встречать танки в траншее.

— Вы же говорили: только вперед! — невозмутимо напомнил Куржаков.

Линтварев вдруг обложил его трехэтажных матом. Куржаков засмеялся:

— Оказывается, вы умеете и по-человечески разговаривать! Разрешите отвести батальон?

— Отводите.

Потом они вместе отбивали контратаку, и Куржаков ещё раз убедился — замполит не из трусливых! Когда бой стих, с НП полка сообщили: Бойков вызывает к себе Линтварева.

Генерал успел побеседовать с Караваевым и несколькими офицерами-коммунистами, все говорили не в пользу замполита, да Бойков и сам видел по фактам — не сумел Линтварев на новом месте войти в коллектив. Член Военного совета хорошо знал подполковника по работе в политотделе армии, там его педантичность, исполнительность с бумагами была очень полезна и уместна, а вот здесь в общении с людьми Линтварев, опираясь на служебную требовательность, боролся не за общее дело, а за свой личный авторитет.

Бойков собирался отругать Линтварева, но, посмотрев на усталое его лицо, на испачканную одежду, подумал: «Неуютно ему здесь. Одиноко, наверное, себя чувствует среди новых людей. Хоть и сам виноват в этом, надо его поддержать».

— Лихо ты, Алексей Кондратьевич, в атаки ходишь! — улыбаясь, сказал Бойков. — Видел я в стереотрубу.

— Приходится, — коротко ответил Линтварев, ещё не отдышавшись после быстрой ходьбы.

— Ну, как ты на новом месте? Как народ? — непринужденно, будто ничего не знает и ведет обычный разговор, спросил генерал.

— Народ хороший, — ответил подполковник, сдерживаясь, чтоб не посмотреть на Караваева, — оценит ли тот его благородство.

— Значит, все нормально?

— В основном.

— За исключением пустяка, как в песенке про маркизу? Ну-ка, давай пройдемся. Устал я целый день в машине скрюченным сидеть.

Они спустились в лощину, где можно было ходить в рост. И вот здесь Бойков перешел на серьёзный тон. Генерал спрашивал со своих политработников гораздо строже, чем со строевых офицеров. Объяснял это не особым расположением к строевикам, не тем, что у них работа сложнее и ответственности больше, — политработник в глазах члена Военного совета был, да и на самом деле являлся человеком, для которого моральная непогрешимость — самое необходимое качество его профессии.

— Почему вас не принял коллектив? Почему вы не сошлись с людьми? — строго спрашивал Бойков.

— Здесь был не коллектив, а семейственность. Старшие покрывали младших. Сор не выносили из избы. А я на это не пошел.

— Факты, — коротко спросил Бойков.

— Старший лейтенант Ромашкин избил капитана Морейко, дежурного по штабу. Это хотели замазать, а я не позволил. Поставил вопрос принципиально. Тем более у Ромашкина антисоветское прошлое.

Генерал все это уже слышал от других; обвинение в политической неблагонадежности, по мнению Бойкова, было наиболее серьёзным пунктом в деле Ромашкина. Поэтому до прихода Линтварева генерал побеседовал с уполномоченным особого отдела Штыревым, который сказал, что никогда у разведчика таких высказываний не наблюдалось, хороший, смелый парень, а обвинение это Линтварев привез с собой, якобы где-то в госпитале слышал крамольные слова от Ромашкина.

Свою информацию Штырев завершил таким мнением:

— Я разбирался — ничего серьёзного нет. Случайно оброненная фраза, да и то без политического смысла. Зря подполковник на хорошего разведчика бочки катит.

Узнав все это, Бойков хотел выяснить, в чем же причина такого обвинения со стороны Линтварева. Поняв в конце концов, что Алексей Кондратьевич при самозащите просто «закусил удила», Бойков строго отчитал его:

— Вы не поняли ни людей, ни обстановки. Здесь не семейственность, а хорошая боевая семья! И очень плохо, что вас не приняли в эту семью. Вы здесь чужой. Вы противопоставили себя коллективу. Вас надо убирать из полка. Я не делаю этого лишь потому, что затронута честь политработников вообще. Уронили её вы. Я ещё не встречал в своей практике такого, чтобы политработник не нашел общего языка со здоровым коллективом. Подчеркиваю — со здоровым! Потому что полк всегда прекрасно справлялся со всеми боевыми задачами. — Генерал искренне переживал оплошность своего подчиненного, такое действительно редко случалось. — Я вас оставляю здесь для того, чтобы вы восстановили не только свое имя, но и доброе отношение к званию политработника. Обещаю вам приехать через месяц. Если вы не справитесь с этой задачей, нам придется расстаться.

Генерал умышленно не напоминал Линтвареву грехи, за которые его убрали из штаба армии, считал это слишком примитивным воспитательным приемом, умолчать было более благородно и действенно.

—Желаю вам найти в себе силы и необходимые качества для того, чтобы поправить положение.

Линтварев все время ждал — вот-вот Бойков бросит ему в лицо обидную фразу о прошлой провинности. И то, что генерал не вспомнил об этом, ещё больше обостряло сознание собственной вины.

Через час Ромашкин стоял перед членом Военного совета.

— Здравствуй, орел! Рад, что ты жив! Говорили, ранило тебя.

— Цел, товарищ генерал! — Василий виновато улыбнулся, понимая — генерал вызвал его не для того, чтобы говорить комплименты, сейчас последует очередной «надир» за хулиганство. Но член Военного совета вдруг сказал такое, что никак не соответствовало ни ситуации, ни ожиданию Василия.

— Мне кажется, Василий Владимирович, тебе пора подавать заявление о приеме в партию.

Ромашкин в полной растерянности промямлил:

— Так я же, товарищ генерал… проступок, взыскание получил…

— Мальчишество! Взыскание после первого же удачного поиска комдив снимет. Я не говорю, что сегодня или завтра заявление подавать нужно, а на перспективу тебе советую, чтоб ты задумался. Станешь членом партии — более ответственно к жизни будешь относиться…

— Примут ли меня? За мной ещё и политический хвост. Недавно называли «врагом народа». Судимость хоть и снята, но Линтварев напомнил.

Генерал сердито сдвинул брови:

— Линтварев не прав. Я ему за это внушение сделал. И ты не вспоминай про судимость. Коли она снята, значит, её не было. Какой ты теперь враг — ты друг народа: вон сколько у тебя наград, ты для народа и Родины жизни не жалеешь!

— А рекомендации кто даст? Побоятся, наверное, моего темного прошлого.

— Не сомневайся, Василий, боевые друзья знают тебя только с хорошей стороны, дадут рекомендации!

Так неожиданно завершилось для Василия неприятное происшествие с капитаном Морейко.

Ромашкин долго пребывал под впечатлением от беседы и поступка генерала Бойкова.

«Кто я для него — один из многих тысяч. Но почему-то он не побоялся ни моего прошлого, ни последствий, которые могли возникнуть в связи с таким его поступком: ведь год назад я был „врагом народа“, а он открывает мне дорогу в партию!»

Ромашкин понимал: член Военного совета письменной рекомендации давать не будет, но слово замолвит, и слово его так весомо, что подействует лучше письменных рекомендаций.