Ранение у Ромашкина было не опасным, а контузия оказалась тяжелой: голова была какая-то пустая, он ничего не соображал. Потом выяснилось, из-за смертельной усталости: не спал же трое суток. А когда отоспался, отмылся, побрился, все как рукой сняло. Через неделю встал.
Полевой госпиталь располагался в деревне: избы — палаты, клуб — столовая, правление колхоза — штаб госпиталя. Меж рубленых домов мелькали сестры в белых халатиках. Раненые в нижнем белье шкандыбали на костылях по садам и огородам — приелась окопная пресная пища. Яблочко, морковка, паслен у плетня — все это лакомство. Местных жителей в деревне не было: то ли фашисты истребили, то ли угнали, а может, ушли сами, когда наши отступали на восток.
Проворный Кузьма приносил Ромашкину репу, а однажды притащил пригоршню розовой малины.
— Ешьте, товарищ старший лейтенант. Солдаты все кусты по краям начисто обобрали. А я в заросли полез — колется, проклятая, не пускает, но лез, — сам наелся от пуза и вот вам набрал…
— Кто здесь Пряхин? Иди в штаб, вызывают! — крикнул от двери посыльный, такой же, как и все, раненый, с бинтами на шее и в белых подштанниках. Только заношенная красная повязка на руке показывала, что он при исполнении служебных обязанностей.
— Зачем это я понадобился? — изумился Кузьма.
— Иди, там узнаешь, — сказал Василий и тревожно подумал: «Уж не похоронка ли? Может, у него брата убили. Или отца…»
Пряхин убежал. Он всегда передвигался бегом. А по деревне уже гуляла новость:
— Героя дали!
— Кому?
— Да тому конопатому, у которого башка в бинтах.
— Говорят, здорово на плацдарме воевал, полку переправу обеспечил…
Пряхин вернулся в хату, сияя глазами, словно голубыми фарами. Подбежал к кровати Василия, виновато затараторил:
— Как же так, товарищ старший лейтенант?! Кабы не вы, нешто я удержал бы тот плацдарм? И теперь вдруг я Герой, а вы нет. Не по справедливости получается.
Смотрел Ромашкин на его веснушчатый нос и сияющие голубые глаза, на бинты, испачканные у рта борщом, на рубаху с тесемками вместо пуговиц, и не верилось, что это Герой Советского Союза, тот самый Пряхин, которого он когда-то не взял в разведку.
— Поздравляю тебя, — с чувством сказал Ромашкин.
— Чего же поздравлять-то?.. А как же с вами? Напишу товарищу Калинину, не по справедливости выходит.
— Брось ты кудахтать. Рассказывай по порядку.
— Ну, вызвали, я доложился. Сказали, указ, мол, есть и звонок по телефону был: как поправлюсь, ехать в Москву за высшей наградой… А что если я там, в Кремле, скажу про вас Калинину?
— Не надо. Там не полагается об этом говорить. Начальству виднее, кто Герой, кто нет. Да ты сам вспомни, через какое пекло прошел. Заслужил. Не сомневайся!
— Так вы же рядом были и командовали больше меня.
— Разберутся…
Пряхин стал знаменитостью в госпитале. Ему выдали все новое со склада — белье, простыни, даже одеяло. В процедурной девушки размотали на его голове бинты, чтобы взглянуть на Героя. Им открылась веснушчатая, лукавая физиономия с щербатыми зубами и озорными голубыми глазенками.
Девушки захихикали, и каждая втайне отметила: «А он ничего, симпатичный…»
Ромашкин радовался за сержанта, а в глубине души копилась обида: «Что же получается? На плацдарме всеми командовал я. И Пряхиным командовал. Но вот Кузя Пряхин — Герой, а меня обошли». Захотелось сейчас же уехать в полк. Не для того, чтобы выяснить, как все это произошло: неловко стало находиться рядом с Пряхиным — и ему радость омрачаешь, и у самого душу саднит.
Только каким образом выбраться досрочно из госпиталя? В прошлый раз, под Москвой, помог военврач. Там учли гибель отца, подавленное состояние. Здесь никто не поможет, причин нет.
Однако разведчик и в своем тылу остается разведчиком: он наблюдательней и находчивей других.
В госпитале работников не хватало, раненые многое делали сами. Как только встал на ноги, берись за работу: на кухне, в управлении, в палате. Медсестры перевязывали только неходячих. Остальные сами разматывали бинты, стирали их, сушили на деревьях. Раны показывали врачу, он говорил сестре, какую наложить мазь, сестричка мазала, а перевязывали сами друг друга.
Ромашкин постоял в процедурной, послушал разговоры. Многие просили выписать их раньше, но врач — пожилой, толстый, в очках с массивными, точно лупы, стеклами — говорил:
— Полежишь ещё десять дней. Все. Иди.
Были и такие, кто не прочь оттянуть срок выписки.
— Эх, ты, сачок! — сердился врач, разглядывая ловкача через свои очки. — Иди в управление к Нине Павловне, скажи, майор Шапиро приказал немедленно отправить тебя в часть. Следующий.
Ромашкин вернулся в палату. Собрал вещички, спрятал бинты, завязал все тесемочки на рубашке и с полной уверенностью в успехе направился в управление госпиталя.
Нина Павловна, моложавая, красивая женщина со строгими глазами, работала споро. Когда подошла очередь Ромашкина, он, глядя прямо в глаза ей, с напускной вялостью сказал:
— Шапиро велел выписать.
— Вы вроде недавно у нас, — сочувственно отметила Нина Павловна.
Ромашкин испугался, как бы не разоблачили. Решил избавиться от её сочувствия и, разыгрывая нахала, заговорил вызывающе:
— Вот и я толкую ему, что недавно прибыл, а он ноль внимания. Не вылечат, понимаешь, и уже гонят! Окопались тут в тылу…
— Ну, ты не очень-то! — осадила Нина Павловна. — Как фамилия?
— Ромашкин.
— Если майор Шапиро велел выписать, значит, пора! — Она вписала фамилию в заранее заготовленные бланки и подала их Ромашкину.
— Получай обмундирование и на фронт шагом марш. Вояка!..
Ромашкин был настолько опытным фронтовиком, что не нуждался в указаниях о маршруте к месту назначения. Он, конечно, не поехал в резерв офицерского состава, куда выдали предписание, а вышел на шоссе, на попутных машинах добрался до своей дивизии и к вечеру очутился в родном полку.
Встретили его радостно и начальники, и разведчики. Должность в разведвзводе была свободна, специально для него сохраняли.
— Очень уж быстро вылечился! — подозрительно сказал Гарбуз, вглядываясь в похудевшее лицо Василия, и позвал его в свой блиндаж: — Пойдем, чаем тебя напою и обрадую.
У Ромашкина так и подпрыгнуло сердце: «Могло случиться, Пряхин в одном указе, а я в другом».
Гарбуз усадил его к столу, сбитому из снарядных ящиков. Пододвинул стакан с чаем. Начал расспросы:
— Что, парнишечка, невесел? В госпитале ничего не натворил?
— Все в порядке, товарищ майор, вылечили.
— Хорошо, если так. Ну, ладно, я очень рад тебя видеть — это раз. И поздравить с правительственной наградой — это два. Орденом Красного Знамени тебя наградили за форсирование Днепра. Орден будет вручать командующий армией.
Гарбуз пожал руку Василия и опять испытующе глянул ему в глаза. Ромашкина обдало жаром. Нет, не этой награды он ждал! Пытался ругать себя, успокаивать: «Недавно с трепетом смотрел на Красное Знамя. Самой почетной наградой считал этот орден. А теперь смотри как зазнался, даже не радуешься!»
Гарбуз тоже был почему-то невесел.
— Да, брат, и я не того ждал, — вдруг сказал он. Ромашкин испугался: откуда замполит узнал его мысли. — Ты давно заслужил Золотую Звезду. Сколько уже «языков» натаскал? Штук полсотни?
— Сорок пять.
— Вот видишь. Разведчикам, по-моему, надо, как летчикам, боевой счет вести. Сбил двадцать пять самолетов врага — Герой. Привел двадцать пять «языков» — тоже Герой. — Гарбуз явно был расстроен. — Звонил я в штаб армии. Говорят, командиром подразделения, которое переправилось первым и удержало плацдарм, был сержант Пряхин. А помогали ему все. И вы в том числе, товарищ Гарбуз, что же, и вам давать Героя? Вот ведь как меня подсекли. Сразу говорить расхотелось… Но ты не огорчайся, Ромашкин, мы тебя знаем. Впереди ещё много будет возможностей.
Ромашкин никогда не видел его так расстроенным и вдруг сам стал успокаивать Гарбуза:
