— Фамилия? — спросил Люленков.

— Пряхин Кузя.

В строю засмеялись. Пряхин не растерялся, тут же дал насмешникам отпор:

— Ржать нечего. Меня Кузьмой зовут, а сокращенно, значит, Кузя.

Капитан оценивающе рассматривал Пряхина.

— Откуда родом? Чем занимался до призыва?

— Из-под Рязани. Колхозник деревенский… Не подведу… — И смутился: то ли потому, что не к месту вставил слово «деревенский», то ли из-за непривычной похвальбы — «не подведу».

— Слабоват. С фрицами в рукопашной не справишься, — сказал капитан.

— Я поэтому и не вылез вперед, а в разведку хотелось бы.

— Ромашкин, как думаешь?

— Пусть подрастет. Мне ждать некогда, завтра на задание идем.

Молодой солдатик виновато отступил в глубь строя. Василию стало жаль его. Но что поделаешь, в разведке нужна сила.

Обойдя весь строй, Люленков выбрал только троих: Севостьянова, Цимбалюка да крепыша Хамидуллина. Этот уже был обстрелян, воевал до ранения в Сталинграде.

Ромашкин привел отобранных в новое жилье разведчиков — сарай в лесу. Они остановились у двери, не зная, куда положить свои вещички.

— Проходите к столу, ребята, — подбодрил их Ромашкин. — Жмаченко, ну-ка, накорми хлопцев. А вы садитесь, чувствуйте себя как дома.

Разведчики поднялись с сена, расстеленного на полу, разглядывали новичков.

— Ты прямо запорижский казак, — сказал Пролеткин усатому украинцу.

— А я и е запорижский казак. Мои диды булы настоящи запорижски казаки. Тильки я верхом на тракторе козаковал.

— Значит, дед казак, отец твой сын казачий, а ты хвост собачий, — вставил Голощапов.

Цимбалюк укоризненно посмотрел на него:

— А ще разведчик! Такий некультурный — незнакомому человеку глупи слова говоришь.

Товарищи не осудили Голощапова, даже посмеялись малость. Цимбалюка не поддержал никто. Язвительный и немного вредный Голощапов не раз был проверен в деле, а этот ещё неизвестно на что способен.

— Гуртуйся до мэнэ, земляк, — позвал Шовкопляс, — мы с тобой побалакаем.

— Комбайнер был, тракторист прибавился — можно хохляцкий колхоз создавать, — подначивал Саша Пролеткин.

— Точно! — согласился Шовкопляс. — Мы и тэбэ примем. Жирафов та бегемотив разводить будешь.

— А ты, паря, откуда? — спросил Рогатин другого новичка.

— Я с Кубани, — с готовностью отозвался Севостьянов и чуть замялся: — Профессия у меня не шибко боевая — пекарь. Но силенка есть. До механизации тесто вручную месил. За смену, бывало, не одну тонну перекидаешь. — Севостьянов уперся локтем в стол, предложил: — Давай, кто хочет испробовать?

Первым подошел Саша Пролеткин. Пекарь, даже не взглянув на него, свалил Сашину руку, будто пустой рукав. Следующей жертвой был Жук. Севостьянов по очереди, не напрягаясь, положил всех. Устоял лишь Иван Рогатин, но пекаря, как ни старался, одолеть не смог.

— Вот чертушка! — восхищался Пролеткин. — Вот это токарь-пекарь!

— Гвозди есть? — спросил Севостьянов.

— Найдем, — пообещал Саша.

Он снял со стены автомат и, раскачав гвоздь, дернул его, но неудачно. Покачал ещё и наконец вытянул.

Севостьянов осмотрел этот большой старый гвоздь, попросил Шовкопляса, сидевшего у дверей:

— Дай-ка, друг, полешко или палку.

Потом он поставил гвоздь острием на стол, накрыл шляпку полешком, пояснил:

— Чтоб руку не повредить…

И не успели разведчики опомниться, как Захар несколькими ударами вогнал гвоздь кулаком в стол почти до самой шляпки.

Все одобрительно загудели, а Севостьянов скромно объявил:

— Это полдела. Теперь надо его вытянуть,

— Без клещей? — изумился Пролеткин.

— Клещами каждый сумеет, — снисходительно заметил Захар. Он ухватился за оставленный кончик гвоздя, сдавил его так, что пальцы побелели, и выдернул одним рывком.

— Слушай, да тебе можно в цирке выступать! — воскликнул Саша. — Подковы гнуть. Доски ломать.

— Ломать я не люблю. Моя сила смирная, буду жив — опять пойду людей хлебушком кормить. Ничего на свете приятнее хлебного духа нет! Иду на работу, за километр чую — вынули там без меня буханки, или они ещё в печи доходят. Эх, братцы, до чего же дивная работа — хлеб выпекать! Намаешься за смену, ноги не держат, руки отваливаются. А утром встаешь свеженький, как огурчик, и опять бежишь к своему хлебушку.

— Да, твой хлебушек, наверное, не то, что этот, — сказал Пролеткин, постучав зачерствевшей буханкой по столу.

— Этот ещё куда ни шло, — возразил Жмаченко. — Ты немецкий трофейный посмотри. По-моему, в нем наполовину опилки.

Жмаченко принес из своего закутка буханку в плотной бумаге. На бумаге было помечено: «Год выпечки — 1939».

Севостьянов с любопытством осматривал это удивительное изделие.

— Ты на вкус попробуй, — потчевал Жмаченко. Буханка внутри была белая, но когда Захар откусил кусок, совершенно не почувствовал хлебного вкуса.

— Опилки!

— Эрзац и есть эрзац, — подвел итог Рогатин.

— Ну а ты чего молчишь? — спросил старшина Хамидуллина.

— Очередь не дошла, — дружелюбно ответил тот.

— Тебя как звать?

— Наиль.

— А где ты жил, чего делал?

— Жил в городе Горьком, на Волге. Делал автомобили-полуторки, «эмки».

— Лучше бы танков побольше наделал, — буркнул Голощапов.

— Не моя специальность, — отшутился Хамидуллин.

— Семья есть?

— Нет. Не успел обзавестись.

— Это хорошо, — вздохнув, сказал старшина.

— Почему?

— В разведке лучше служить несемейному. Без оглядки работает человек… Ну, а кроме автомобилей, чем ещё занимался?

— Спортивной борьбой. Второй разряд имею. Жмаченко оглядел разведчиков, будто искал, кто бы испытал силу Хамидуллина.

— Может ты, Рогатин? — спросил старшина.

— 

Ну его, он всякие приемы знает, — отмахнулся Иван.

— Знаю, — подтвердил Хамидуллин, — и вас научу, если захотите.

— Давай, показывай!

Наиль осмотрелся, покачал головой:

— Тут нельзя, я тебе ребра переломаю. На просторе надо.

— Испугался! — выкатив грудь, петушился Саша.

— Ну, хватит, братцы, — вмешался Ромашкин. — Айда на занятия. Новичков поучим и сами кое-что вспомним. В форме нужно быть.

* * *

И вот настала ночь, когда, по показаниям пленных, немецкая армия должна ринуться в наступление.

В наших окопах никто не спал, все были наготове. Ромашкин вглядывался в темноту. Он знал лучше многих, какие огромные силы стянуты сюда противником.

Легкий ветерок приносил с полей запах созревающей пшеницы. Ночь была теплая, но Василий иногда вздрагивал и поводил плечами в нервном ознобе.

В два часа двадцать минут советское командование преподнесло врагу убийственный «сюрприз»: черноту ночи вспороли яркие трассы «катюш», загрохотала ствольная артиллерия. Огонь и грохот контрартподготовки были так сильны, что казалось, будто рядом рушатся горы. За несколько минут артиллеристы израсходовали боекомплект, рассчитанный на целый день напряженного боя.

— Что сейчас творится у них там! Страшное дело! — крикнул Ромашкин стоявшему рядом Люленкову, но тот в гуле и грохоте не расслышал его.

Ромашкин представлял себе вражеские траншеи, набитые солдатами, сосредоточенными для атаки. Им не хватает блиндажей, чтоб укрыться от огня, и сейчас они лежат вповалку друг на друге. Танки, выдвинутые на исходные рубежи, горят, не успев вступить в бой. Тысячи тонн снарядов, предназначенных для разрушения и подавления нашей обороны, взрываются на огневых позициях своих батарей, опрокидывая, ломая, калеча все вокруг. «Да, Сережа, — подумал Ромашкин о Коноплеве, — твоя жизнь дорого обошлась фашистам. Мы узнали день и час их наступления и вот долбанули в самый опасный для них момент!»

И все же, несмотря на значительные потери, в пять часов тридцать минут противник перешел в наступление. На полк Караваева по несозревшему хлебному полю двинулись танки. Их было так много, что они образовали бы сплошную стальную стену, если б не построились в шахматном порядке в несколько линий, накатывающихся одна за другой, как волны.