У Рамондо на лице появляется гримаса отвращения.

– Пошли, господин. Это бродяга, нищий.

Никомед на ходу поправляет его:

– Это человек.

– Нет, господин, нищий.

– А нищий, по-твоему, не человек?

Рамондо не отвечает, подтверждая молчанием свое решительное нежелание причислять нищих к роду человеческому. Звук дудки у них за спиной становится все громче – монотонный, настойчивый, жалобный. Никомед глядит на слугу и укоряет его, кривя рот в иронической усмешке:

– Неужели я, неверующий, должен напоминать истому христианину, то все люди равны перед Богом?

Слуга еще раз оглядывается и сердито смотрит на догоняющего их бродягу.

– Ваш нищий сейчас не перед Богом, господин, а за нашей спиной. И мне это не нравится.

Рамондо подбирает с земли камень и швыряет его в незнакомца. Но промахивается.

Нищий в ответ жалобно кричит:

– Смилуйтесь, ради Бога! – Но не отстает, приближается еще больше, быстро и мелко крестясь. – Ради Бога! О благородный рыцарь, усмири своего жестокого слугу и прими меня в свою свиту. Я тоже пойду с вами в Иерусалим…

Еще один брошенный Рамондо камень попадает нищему в руку, и тот сразу начинает причитать:

– Ой, ой, сжальтесь! Пожалейте меня, Христом Богом молю!

– Пошел отсюда! – орет Рамондо.

Небо совсем почернело. Воздух сотрясают могучие раскаты грома. Никомед и Рамондо ускоряют шаг, чтобы побыстрее добраться до навеса. Бродяга неотступно следует за ними и продолжает хныкать:

– Ну возьмите меня с собой в Иерусалим! Я буду прислуживать вам, молиться вместе с вами и к еде вашей даже не прикоснусь…

Рамондо вдруг окончательно выходит из себя, выпускает из рук поводья и начинает осыпать бродягу пинками и тумаками.

Нищий почти не сопротивляется, он стойко переносит побои и продолжает упрашивать наших путников, не отставая от них ни на шаг:

– Благородные крестоносцы! Сделайте божеское дело, возьмите меня с собой в Иерусалим!

И опять Рамондо налетает на него с кулаками и валит на землю.

А в пыль уже падают первые крупные капли дождя. Рамондо бегом догоняет хозяина, который спешит укрыться от ливня, и, стараясь оправдаться, говорит:

– Не доверяю я этим бродягам, и все.

Никомед и Рамондо вместе с мулом прячутся под навес. Из-за сплошной пелены дождя, отделяющей их от бродяги, доносятся его отчаянные стенания:

– Пожалейте! Христом Богом молю! Я болен… А теперь еще и умру по вашей вине. Смилуйтесь же!

После чего, решительным прыжком преодолев плотную завесу воды, тоже оказывается в укрытии.

Но Рамондо по-прежнему непреклонен: он вышвыривает нищего наружу и смеется, глядя, как тот барахтается на земле.

Бродяга хнычет под дождем и, встав на колени, ползет к Никомеду.

– Господин, я буду верно охранять вас и ваши владения, защищать от каждого, кто осмелится поднять на вас руку! Я буду всегда учтив с вами, с вашей женой, с вашей дочерью…

Никомед с улыбкой поворачивается к Рамондо:

– Впервые нашелся человек, сам пожелавший стать моим вассалом. Несчастный, однако, ошибается, ибо нет у меня ни жены, ни дочери.

Но неумолимый Рамондо снова дает нищему пинка.

– Он хочет подольститься к вам, господин.

– А я и впрямь польщен, – говорит Никомед и дружеским жестом приглашает бродягу:

– Иди сюда.

Один прыжок – и бродяга оказывается рядом с ним под навесом. Он вымок с головы до ног, и вода ручейками стекает с его волос, ушей. носа.

– Благодарю вас, господин! Мой благородный, добрый и знатный господин!

Нищий бросает на землю свою суму, отжимает промокшую насквозь одежду, а глаза его при этом хитро поблескивают.

– Так вы, значит, крестоносцы…

У Рамондо уже готов ответ:

– Каждый догадается по нашей одежде!

Взгляд бродяги становится еще хитрее.

– Вижу, вижу… – говорит он, дружелюбно подмигивая Рамондо и давая понять, что совершенно не держит на него зла за побои.

Никомед между тем вытаскивает из притороченных на спине мула сумок куль с сухарями и вяленым мясом и обращается к нищему:

– По нашей одежде видно, что мы крестоносцы, но ты почему-то этому не веришь, хотя и намереваешься идти с нами в Иерусалим. Пожалуй, у Рамондо есть основания не доверять тебе.

Рамондо уже готов снова накинуться на непрошеного гостя:

– Господин, позвольте мне вышвырнуть этого типа под дождь, в грязь. Ему не место рядом с таким благородным рыцарем, как вы. – И, ухмыльнувшись, добавляет: – Видите, хозяин, я, когда захочу, тоже умею подольститься…

Никомед взмахом руки велит слуге оставить нищего в покое, потом дает обоим по небольшой сухой лепешке. И себе берет такую же. Затем отрезает каждому по тоненькому ломтику мяса. Но Рамондо это не нравится.

– Вы слишком к нему добры, господин, – говорит он возмущенно. – Этот тип ничего еще не заслужил.

Никомед садится на ворох соломы, и все трое принимаются за еду. Чуть погодя Никомед спрашивает как бы между прочим:

– Вам доводилось когда-нибудь слышать о иерусалимских собаках?

Рамондо отрицательно мотает головой, а бродяга с плутовским видом спрашивает:

– Может, иерусалимские собаки – это неверные?

Никомед начинает говорить, не обращаясь ни к бродяге, ни к Рамондо:

– Рассказывают, что в лунные ночи иерусалимские собаки лают и воют, как бешеные волки. Толкуют этот факт по-разному: мусульмане по-своему, христиане-пилигримы по-своему… И доводы одних никогда не совпадают с доводами других, хотя все верят, что это – знак, свидетельствующий о присутствии именно их Бога. Хотелось бы знать, что думает о собаках Иерусалима тот, кто в Бога не верит.

Рамондо на мгновение перестает жевать и разводит руками, как человек, не знающий, что и ответить. А нищий с хитренькой улыбочкой пытается объяснить все по-своему:

– А если собаки эти просто голодные? Я знаю, что такое голод, и клянусь, что когда человек голоден, он готов выть по-собачьи.

Никомед растягивается во весь рост на соломе и, зевнув, говорит:

– Я устал. Сосну немного. Может, мне удастся найти ответ на этот вопрос во сне.

Глубоко вздохнув, он поворачивается спиной к Рамондо и нищему, закрывает глаза и сразу же проваливается в глубокий сон.

Бродяга подсаживается поближе к Рамондо и, кивнув на заснувшего барона, крутит пальцем у виска, желая показать, что тот не в своем уме.

– По-моему, вы сами – иерусалимские собаки, – говорит он, приглушенно хихикая. – Кого вы хотите обмануть? Напялили на себя плащи крестоносцев и топчетесь вокруг замка.

Рамондо хватает нищего за руку.

– Молчи! Тебе этого не понять!

– Отпусти, мне же больно!

Рамондо разжимает пальцы, и бродяга трет свою кисть.

– Ты и сам, должно быть, сумасшедший, раз согласился сопровождать сумасшедшего хозяина.

– Молчи!

– Ладно. Ничего больше не скажу. Даже не предложу одно интересное дело. Слишком ты глуп для этого.

Дождь понемногу стихает, крупные капли все реже скатываются с края навеса.

Никомед громко храпит.

Бродяга присел в уголке и копается в своей суме.

Рамондо, устроившись в противоположном углу, не спускает с него глаз.

Наконец дождь совсем перестает. Откуда-то издалека до них доносится собачий лай.

– Иерусалимские собаки… – с откровенной насмешкой говорит нищий. И опять, кивая на спящего Никомеда, «со значением» крутит пальцем у виска.

Рамондо встает, потягивается, чтобы размять затекшие члены, и как бы невзначай садится поближе к бродяге, который, подмигнув ему. прикрывает рот рукой: молчу, мол.

Рамондо заговаривает сам:

– На какое такое предложение ты тут намекал?…

– А, предложение… – смерив Рамондо насмешливым взглядом, бродяга продолжает: – Поскольку ты мне приглянулся, хотел пригласить тебя в компанию. Нищенство – выгодная штука.

Рамондо запускает руку в тряпье, которое бродяга вытащил из сумы, и. пренебрежительно морщась, разбрасывает его вокруг.

Бродяга вскипает: