– Если вы говорите о лакее в «Парке статуй», – с презрением ответил Фуше, – то он родственник моей жены и знает о моих делах больше, чем я. Мне пришлось взять его на службу из чувства семейного долга. Короче говоря, я ручаюсь за его молчание, если оно потребуется. Однако я таки не вижу причины, по которой не должен преподать урок императору…
– Погодите! Как насчет Хоупвеллов? Я знаю, что они скоро уезжают. В то же время Ида сказала, что вы держите их под стражей. Неужели вы их арестовали?
– Месье! – сердито воскликнул министр полиции. – По-вашему, я стал бы арестовывать дипломатического представителя нейтральной державы, с которой император желает сохранять хорошие отношения, покуда ему не придет в голову использовать Луизиану или Канаду в качестве предлога для вторжения в Соединенные Штаты? Я попросил их о любезности не покидать «Парк статуй», пока они не получат от меня известие, – вот и все. Ну так что именно вы собирались сообщить мне?
Алан проглотил ком в горле.
– Это касается лейтенанта Шнайдера, – ответил он.
– Этого неотесанного убийцы? Я попросил императора прислать мне лучшего фехтовальщика в армии. Разумеется, он послал мне человека, которого использовал как наемника капитана Перережь-Горло, чтобы тот шпионил за мной. Очевидно, Шнайдер находился иод покровительством более высокого лица, нежели какой-нибудь полковник или даже сам маршал Сульт. Иначе он не мог бы атаковать и убивать кого попало, не получая за это не только наказания, по хотя бы выговора. Да, несомненно, он находился под августейшей протекцией. Но при чем тут Шнайдер?
– Шнайдер мертв, – сообщил Алан.
После известия о смерти в душной комнате Совета в орлином гнезде над Ла-Маншем на несколько секунд воцарилось молчание.
– Мертв? – откликнулся Фуше.
– Я присутствовал при его гибели. Кто-то, кого я так и не увидел, застрелил его из мушкета на улице Объединения.
– На улице Объединения? – Глаза Фуше сузились. – Не могу сказать, что я удивлен. Стремясь побольше выяснить об этом Шнайдере, я узнал, что в прошлую субботу он пытался убить, но только ранил гвардейца по имени Жюль Дюпон именно на этой улице. Из дома тотчас же выбежал младший брат Дюпона и попытался выстрелить в Шнайдера из мушкета. Тогда ему не удалось его прикончить, но, очевидно, он сделал это теперь. – Фуше пожал плечами. – Если вы опасаетесь, что Шнайдер разоблачил вас перед императором как английского шпиона, то можете не волноваться. Никто не имел возможности повидаться сегодня с императором…
– Я в этом не сомневаюсь. Но я совсем не то хотел сказать вам, чтобы убедить хранить молчание.
– Если ты действительно можешь убедить его, – вмешалась Ида, – говори поскорее! Теперь я уже точно слышу подъезжающих лошадей!
Это была правда. Стук копыт нескольких лошадей звучал все ближе к павильону.
– Хорошо! – заговорил Алан. – Вы несправедливы к императору. Он никогда не приказывал Шнайдеру втянуть вас в это дело. Шнайдер поступил так по собственной инициативе, и, останься он жив, ему пришлось бы выслушать пару ласковых слов.
Министр полиции стоял неподвижно, сжимая табакерку большим и указательным пальцами правой руки. Глаза его расширились, затем сузились вновь.
– Это правда! – настаивал Алан. – Если вы подумаете, то поймете сами! В Зеркальной комнате вы унизили Шнайдера, пригрозили ему разжалованием в рядовые. Этого он не мог простить. Шнайдер не мог напасть на вас открыто, поэтому он безо всякого приказа убил часового и оставил записку, обвиняющую вас. Но сегодня утром он осознал, что наделал и что император сделает с ним. Только это могло до такой степени напугать подобного человека!
Стук копыт смолк перед самым павильоном.
На лбу Алана выступил холодный пот.
– Что касается императора, – продолжал он, – то он, независимо от того, нравитесь вы ему или нет, питает глубочайшее уважение к вашим способностям. Позвольте задать вам вопрос, месье Фуше. Вы очень любите вашу жену и детей?
– Осторожней, месье! – предупредил министр полиции, резко выпрямившись. – До сих пор вы отзывались с исключительной вежливостью о Нянюшке Жанне. Но если вы осмелитесь…
– А ей, наверное, хотелось бы стать герцогиней?
Фуше хранил молчание, напоминая позой вопросительный знак.
– Хотя вы сами, – продолжал Алан, – равнодушны к подобной мишуре, все же вам бы хотелось видеть вашего старшего сына герцогом, если империя сохранится?
– Что именно… – начал Фуше, но Алан прервал его:
– Министр, вы не знаете всего! Император намерен сделать вас пэром, пожаловав титул герцога Отрантского. Взгляните на меня! Вы знаете людей и увидите, говорю я правду или нет.
Теперь пришла очередь Алана в упор смотреть на Фуше над пламенем свечей.
– Если вы дадите урок императору, то успокоите свою гордость и тщеславие. Он не расстреляет вас и не посадит в тюрьму. Но если вы скажете ему, что он – капитан Перережь-Горло, и вызовете у него самый страшный приступ гнева, какой с ним когда-либо случался, то вашей Нянюшке Жанне и вашим детям никогда не видать титула!
На дорожке, ведущей к парадному входу павильона, зазвучали быстрые шаги. Затем шаги остановились, и послышался резкий и нетерпеливый голос императора, отдававший распоряжения. Они не смогли разобрать всех слов, но смысл сводился к тому, что император войдет в павильон один.
В действительности этот титул был пожалован Фуше только в 1809 г.
Ида испуганно обернулась к Алану.
– Ален! – воскликнула она. – Ты подписал свой смертный приговор!
– Нет! – возразил Алан, снова скакавший прямо на врага в надежде на спасение.
– Да! – настаивала Ида. – Иногда ты становишься таким безумным, что я теряю к тебе всякий интерес и даже хочу, чтобы ты убирался с этой женщиной, которую так любишь! Посмотри на министра полиции! Он сам сказал, что лишен великодушия. Если император не пытался сыграть с ним скверную шутку и действительно имеет высокое мнение о его талантах, то ты хорош для пего только мертвый. Он никогда не позволит тебе уехать в Англию и рассказывать всем историю о капитане Перережь-Горло!
Глаза Фуше, обрамленные красными ободками, рассеянно бегали по сторонам.
– Герцогиня Отрантская! – бормотал он. – Герцогиня Отрантская!.. – Затем, аккуратно положив табакерку в карман камзола, он выпрямился и вновь стал самим собой – холодным, формальным и бесстрастным. – Месье Хепберн, – заговорил он, – за всю свою деятельность я еще ни разу не встречал противника, обходившегося со мной честно и порядочно. Думаю, вы понимаете, что я ценю ваше отношение. Но это ничего не меняет ни в малейшей степени.
– Вот видишь! – вскричала Ида.
– Это правда, – продолжал министр ледяным голосом, – что в своем справедливом гневе против императора я беспокоился лишь о том, чтобы вы, его жертва, могли спастись. Но теперь все меняется. В том, что говорит мадам де Септ-Эльм, немало истины: вам, знающему эту историю, нельзя позволить уехать. Император все еще считает вас виконтом де Бержера-ком, помогающим мне в расследовании. Думаю, я сразу же просвещу его на этот счет.
– А я так не думаю! – возразил Алан.
– В самом деле, месье Хепберн?
– Да! – сказал Алан. – Я забочусь о Мадлен не меньше, чем вы о вашей Нянюшке Жанне и детях, так что с этой минуты честность и порядочпость пускай отправляются к черту!
– Что вы имеете в виду?
– Прежде всего, – ответил Алан, – я не могу никому в Англии рассказать эту историю, потому что никто, облеченный властью, не поверит мне. Вы и представить не можете, каким чванливым и тупоголовым бывает правительство его британского величества. Вы, Ида и я знаем, что у Бонн были веские причины для подобной игры и что он таким образом даже в какой-то мере осуществлял правосудие. Но члены кабинета заявят, что подобные действия ниже достоинства любого правителя, и запрут меня в сумасшедший дом за безумную клевету на французского императора. Если вы знаете натуру британцев, то поймете, что это правда.
