- Не бойся радиационного заражения, ешь рыбу. Сима не кормится в Заливе, а приходит на нерест с моря, - сказал слегка поддатый Ахмет, когда Витус нашел его в ивняках на песчаном пляже реки, где "местные" закидывали в быструю несущуюся воду веером тяжелые сети с руки.
Заметив плавник рыбины, кто-нибудь из присевших в кустах и выпивавших рыбаков отделялся коллектива и бежал к воде. Серебристую рыбу с широкой спиной, подняв ее вверх, чтобы хвост не волочился по песку, тут же обменивали на водку или "червонец" у ждавших своей очереди автомобилистов, чьи машины стояли по всему высокому берегу, не спускаясь на песок пляжа.
Иногда очередной рыбак срывался в кусты и прятал сеть, это была игра со "своим" рыбинспектором, который где-то бродил по берегу, отбирая у "чужаков" орудия лова. К "своим" он подходил, громко предупреждая о себе раскатами мата. Вот он показался на пляже, новенькая полевая форма с бляхой инспектора на груди, кобура на пузе, накаленное от выпитого алкоголя одутловатое лицо, - начальник "при деле".
На лестнице двухэтажного барака с выбитыми дверями, где жила семья Дугласа, бывшего вора, а ныне заготовителя-одиночки, послышался голос Вовчика, младшего брата Витька: "Амур посторонись". С шумом поднялась собака, распахнулась занавеска, вместо двери закрывающая вход с лестничной клетки, и вошел высокий худой парень, одетый, так же как и Витек, что он пьян и ему плохо, было видно по его серому, как пепел лицу. До этого мы с Ахметом ходили друг за другом с кухни в прихожую, с прихожей в комнату с диваном и обратно, - я все пытался понять, что с Ахметом случилось, чем мне сегодня это грозит, к чему его речитатив?
- Ахмет, нажрался уже! - Ахмет Ахмету сказал. - Где моя накидушка!?
- А, х-Уй её знает, - подавившись матерным словом, ответил Вовчик, и ушел в свою комнату, слышно было, как он плюхнулся с размаху на постель. В прихожей посередине остались его болотники, Витек перешагнул через них и ушел.
На лестничной площадке за занавеской тяжело ворочалась, укладываясь, старая овчарка Дугласа, и затихла. Я прошел в комнату Дугласа к покосившейся плетеного орешника этажерке, где была навалена макулатура, порылся в хламе толстых журналов и выудил "Мартина Идена" Джека Лондона без задней обложки и последних страниц.
Дуглас спорил, что Джек Лондон - не американский писатель, а я подначивал его на пасеке, приводя довод о том, что основные сюжеты взяты из дневников последнего губернатора Русской Аляски Хлебникова, а написал рассказы Лондона кто-то из зеков с Магадана, так же как и приключенческий роман "Принц из Калькутты". Я дал ему почитать журнальный вариант "Мастера и Маргариты", Дуглас так и не вернул его, запрятав глубоко. Роман произвел на него должное впечатление.
Где еще найти авторитет в полу-уголовном мире, в котором жил и вырос пасынок Ахмет, он до сих пор не смог определиться со своей жизнью, в отличие от Дугласа, с его брюшной грыжей и двумя синими медальонами на груди - Ленина и Сталина.
На полочке этажерки стоит старое округлое паспарту, где старуха-мать Ахметовых, молодая еще, выглядела настоящей красавицей, крашеной и стриженой блондинкой Мэрилин Монро. Я вернулся в комнату, уселся на диван, где не сильно выпирали из потертой обивки пружины, и стал читать.
Завтра с утра на автобус до Новороссии, а там - на мою дальнюю пасеку, где я оставил на четыре дня Дугласа смотреть за пчелами, - мой временный визит во Владивосток затянулся.
Пьяная Маша, взрослая уже падчерица Дугласа, молодая и красивая, комкая пальчиками платье у пояса, исподлобья смотрит влажными и черными глазами на пороге комнаты. Она прикусила чувственную губу, хмурится, но молчит, только заметно подрагивают пальцы. Дуглас поё...т ее, когда матери нет дома, а брату Витьку она не дает, визгливо огрызается, когда тот зажимает ее за занавеской, пытаясь ухватить за... . Она лицом походит на фото молодой матери, только волосы темные и длинные и распущены по плечам.
Она вошла в комнату, когда я уже разделся, собираясь лечь спать. Стоит и молчит, потом сказала злым, срывающимся голосом:
- Только попробуй, вот только полезь ко мне в постель!
Но я не ответил на её совсем непрозрачную угрозу. Мать ушла на ночное дежурство в поликлинику, а Витек спал пьяный в дровяном сарае внизу рядом с домом, "на семи ветрах", где у него был рыбацкий топчан. Вовчик, протрезвев к вечеру, ушел на берег ловить симу, даже собаку увел с собой. Маша, резко повернувшись спиной, ушла в свою комнату, а я заснул.
Сквозь тревожный сон показалось, что Маша несколько раз за ночь заходила в мою комнату, смотрела на меня, наверное, хотела удостовериться, что я сплю.
Снилось мне следующее:
"...Маша бьет кулачком, и грань кубика врезается в ухо, возвращая Пиннокио к реальности, злости, боли и наслаждению болью.
Маша-куколка издевается над ним, сыпет ему в глаза конфетти.
Зовет злую Машу-маму, которая проводит любофила Пиннокио неприятными мазохистскими путями его либидо. Ему больно и хорошо.
Машу сопровождают игрушки, злые и страшные, подталкивающие ее к плохим поступкам, она замазывает кремом лицо Пиннокио, хохочет с серьезным видом, декламирует "гадкие" стихи, гениальные, ему хочется плакать от восторга, а он злится и не может ответить адекватно. Пиннокио хочет быть с этой девочкой, Машей, всегда, годы и время проваливаются в бездну, быть в числе её непутевых игрушек, только бы она его мучила. Позволяла быть в составе кубиков Маши-мамы.
Маша-мама щипала Пиннокио, девочка кусала слюнявым ртом, а Маша в это время откусывала яблоко сочное и кормила кусочками Арлекино, выталкивая язычком тому в рот. Арлекино сладострастно крутил пальцами соски девственной груди Маши-девочки.
Маша брала кисточку, краски и начинала, в одной из комнат без стен, на установленном мольберте на холсте рисовать что-то невообразимо прекрасное, а Пиннокио, пытаясь заглянуть - что, подвергался тыканью кистью с краской, и вскоре весь был безнадежно замазан.
Тогда злые подружки-игрушки вели его в ванную тесную комнату, рвали по дороге с него одежду, раздевали догола, намыливали голого и снимали скрытой камерой, как он возбуждается.
А в это время, в гостиной многочисленные гости-куклы на ковре злой Маши, нетерпеливо сидящей на диване в позе лотоса, поджав ноги, только кругленькие ее коленки выглядывают из-под коротенькой черной юбочки, раскинутой веером по оранжевому бархату покрывала, смотрели на все с экрана телевизора, занимаясь сексом.
Пиннокио бессильно щелкал выключателем, чтобы быть в темноте, но Маша тестирует его. Маша-мама сует злых щенков и котят, щенки, извиваясь в руках, кусают его, а котята больно впиваются в него когтями. А Пиннокио лижет обнаженные руки Маши.
Маша сползает к своим куклам и кубикам на ковер, голые ее коленки упираются в бедра Пиннокио больно и сладко.
Где злая Маша, где жалкий Пиннокио, где девочка-мама, со своими страшными медведями плюшевыми? Все дело в кубиках, ударом перевернутых больно на другую грань.
Не об этом ли говорит "чувственное" мышление, тасуя "сладострастно" кубики образов во снах разума. Попадая в мир, состоящий из кубиков, готовься к испытаниям.
Так, почему бы нам ни устроить игру в кубики "под древом познания добра и зла", и употребив одно трансцендентное понятие, почему бы ни предположить, что мы НЕ В АДУ-РАЮ, а в ЧИСТИЛИЩЕ, во СНЕ, где мы ничего уже изменить не можем, ни по злым, ни по добрым нашим моральным поступкам. Да и сами поступки, как бы мы не дергались, НЕ ИМЕЮТ смысла. И только наша СМЕРТЬ, в трансцендентном смысле, - есть освобождение. Освобождение - ОТ ЧЕГО?...
После всех игр со "сладострастием", удовольствие насилия есть последнее удовольствие, когда "злая Маша" к ужасу, подавляющая вашу волю, ненавидимая и обожаемая, идущая в своих желаниях дальше простых наслаждений, будет вызывать благоговейный трепет и преданность...как и власть.
Город на полуострове Муравьева-Амурского
