Говорят, отец "сделал" его в семь лет, а потом и дядя позабавился, а теперь ему надо самоутверждаться во власти, социальный статус в мужском обществе дает только авторитетный мужчина "мальчику". Как меня не тронули, не знаю, наверно видели, как я шел по верхней дороге с карабином, когда меня пригласили к себе в гости Наташкины подружки.
- У тебя непреодолимое желание укусить себя за зад, - я вышел, закрыв за собой дверь.
Сегодня "День Октябрьской Революции". Асфальт падал на него, он поднимался, упираясь, потом блевал у соседнего подъезда, где сел на ступеньки вестибюля. Его поднял и отвел к себе какой-то мужчина, возвращавшийся с женой домой. Женщина постелила на матрас в коридоре квартиры на полу, мужчина накрыл его одеялом. Рано утром он встал, попил воды из крана на кухне, и вышел, осторожно захлопнув за собой дверь.
Три товарища в этот день нарвались на танцах в Клубе на блядей Горового, одна из которых работала секретаршей в комитете комсомола и имела привычку, прислонившись к парню грудью, извернувшись, уходить к "своим" ребятам. Вторая, "богачка", дочь капитана дальнего плавания, развратная, сразу пускала слюни, входила в стопор, речь ее становилась неровной, мысли и слова путались, одним словом, она сразу "текла". Один бочком, бочком улизнул, двоих же сбросили с лестницы и затащили за угол клуба. Особенно досталось "Делону" в новой рубашке.
Напротив маленький, с детским пушком над верхней губой, в замшевой курточке прыгает, все больше распаляясь. "Ну давай, давай, давай его!" - Кричит, озираясь по сторонам, остервенело. А со всех сторон все подходят и подходят, окружают. Маленького не страшно, он с боку теперь, на его место врезается в толпу, раздвигая ее, другой. А глаза у него совиные, оба бесстрастные, смотрит как сквозь стекло, лицо чистое, с припухшими по детски чуть глазами, а черный кожаный пиджак гладкий и сидит ладно, словно из примерочной только. "Ребята, да что вы, что в...", - но тот ничего не отвечает, словно не слышит, потом неожиданно страдальчески кривит лицо странно, глаза его останавливаются на одной точке, но смотрит не в глаза, а куда-то в рот, вскидывает свои длинные руки, и, приняв боксерскую стойку, расчетливо бьет в лицо. Удар по губам. Парень отшатывается, но не упал, ему не дают упасть, его тут же хватают двое с боков за руки. В черной кожанке бьет еще несколько раз. Удары кажутся почему-то слабыми и безболезненными. Теперь все лицо залито кровью. Тот отступил в сторону, круг расширился, но за руки держат. Тогда с боку подлетел маленький и ногой в живот. Парень согнулся, но это не все, снова не дали упасть. Здоровый угреватый схватил обеими руками за волосы, другие растянули за руки, и ногами по глазам. Тут конечно началась заварушка, парень стал рваться, припадая то на одно колено, то на другое, таская за собой всю ораву. Удары в голову потеряли точность, рубашка на нем лопнула и разлезлась, показалось белое, не успевшее загореть тело, на глазах стало покрываться ссадинами, грязью от ботинок и сочиться кровью.
Тело неожиданно ослабло, все отступились. Парень заворочался, распластанный на земле, словно раздавленная грязным каблуком жаба, приподнялся на дрожащих голых, окровавленных руках на четвереньки, все обходят его стороной, один бьет его ногой в зад коротким, резким ударом, тот молча падает на бок, снова начинает мучительно долго подниматься. "А хуй... с ним", - словно подавившись костью рыбной отхаркнул один, - "я все штаны забрызгал". Все сдвинулись и начали отходить, потеряв всякий интерес к поднявшемуся и идущему навстречу им парню, обходя стороной и не смотря тому в изуродованное лицо. Кровь липко стекала со рта теплой волной на грудь, не прикрытую обрывками одежды, на красные руки со скрюченными пальцами.
"Кто не опускал лицо в осеннюю траву в придорожной канаве поздним деревенским вечером среди тишины, кому вода из-под колонки обильно не орошала побои на лице, когда еще череп гудит словно колокол, а точнее звенит, как футбольный мяч, посланный сильным ударом бомбардира во вражеские ворота, а может, кто не был у ярко освещенного клуба в "пьяной деревне", где косо и враждебно смотрят на чужаков, среди чуть поддатых половозрелых переростков и совсем бухих, не взматеревших еще недоростков, в атмосфере таких разговоров: "Стоит рассуждат. А я его хрясь, а он - хряп. Больше не рассуждат". - Или таких: "Будут всякие бичи наших баб лапать. Тут влассь наша. Будет знать жисть", - кто этого еще не знает, может узнать, когда вас добровольно-принудительно из парткома своего предприятия направят на судоремзавод, напишут приказ по предприятию "с сохранением зарплаты по месту постоянной работы", может даже дадут "подъемных", как молодым специалистам. Тогда узнаете все сполна, во Владивостокской больнице вам сделают рентген пробитого черепа, разлепят ваши совиные глаза, выпишут больничный лист, может на месяц даже, внушат написать заявление в милицию, так как, мол, другие приедут на освободившееся место, напишут акт, и начнется увлекательнейший детектив. Пройдет месяц, два, больничный лист и другие бумажки еще под следствием, зарплата за потерянный месяц 9 рублей, профком ушел в подполье. Но вот, наконец, придет вам на дом бумажка: "Гражданину Такомуто, ОВД сообщает, что за хулиганские действия гражданин Ломов А.О. подвергнут административному штрафу в сумме 20(двадцать) рублей. Точка.
Наверно вы утомились всей этой занимательной историей. Заканчиваю. Все имеет свое начало и свой конец, но как часто конец и начало совпадают, особенно когда наша гуманная советская мораль подменяет наш советский закон, открывающий дорогу социальному бандитизму властей. Читатели! Любите друг друга. А ударившему тебя по щеке, подставь и другую. А сорвавшему верхнюю одежду, позволь оборвать и нижнее белье".
Молодой инженер написал фельетон на эту тему, для "Тихоокеанского комсомольца", малотиражной газетенки предприятия, понес в редакцию, его послали в партком, оттуда к профсоюзному боссу. Там обещали почитать, похвалили за слог. Вскоре он уволился по собственному желанию. В Преображении он больше никогда не был.
Ошибка или страдания нового Вертера
Это был канун Нового года, тихо густой снег ложился под ноги, мягко и уютно. Стасу оставалось только подняться к гребню сопки, отделяющему поселок от черного леса. Он шел на ближний кордон заповедника в Лянгуевой Пади, находящейся в двух километрах через рыбацкий поселок, амфитеатром смотрящий в бухту, где днем у причалов виднелись рыболовные сейнеры, лес мачт среди портовых кранов, - сейчас же все заполнял падающий из черноты ночи снег.
Стаса сердце замерло, она вместе с подружками возвращалась домой из клуба, обогнала Стаса, идущего по тротуару заснеженной улицы, скользнув косо взглядом под освещенным колодцем фонаря.
Он долго и пристально разглядывал ее через проход между рядами кресел в поселковом Клубе Моряков. Она сидела чуть впереди, распущенные волнистые волосы рассыпаны по плечам и спинке кресла, и когда она поворачивала голову, была видна волнующая линия шеи и аккуратное ушко - он понял, она чувствует в темноте его заинтересованность.
В антракте праздничного вечера он встретил ее в шумном фойе среди подружек. Девушка с челкой, падающей над бровями, длинные ресницы, серые глаза, широко расставленные, ямочка на подбородке, и такие же ямочки появляются в уголках губ, когда она слегка улыбается. Милая черная родинка точкой на правой щеке. Она была молода и прекрасна.
Стас сидел в глубоком кресле за столом, склонившись над книгой средневековых драм Тикомацу Мондзаэмона. Натали стояла рядом, чуть позади, опершись на спинку кресла, изредка протягивала руку и перелистнув, проводила по нужной странице открытой тонкой ладонью, объясняла свою роль в будущем спектакле. Быстрый голос её звучал с запинкой, точнее с мягкими паузами и приятно ласкал слух, не доходя до его сознания. Иногда локоть его правой руки ощущал легкое прикосновение упругого бедра, и тогда он вообще погружался в какой-то густой, безмолвный туман. И он плыл в этом тумане все дольше и дальше.
