Волновались они напрасно. Чем больше брала в долг страна, тем больше у нее было шансов войти в сонм цивилизованных народов. Не было страны в мире, которая бы не жила в долг, и чем значительнее была страна, тем больших размеров были ее долги. Самые крупные страны исчисляли долги сотнями миллиардов, страны вовсе ничтожные долгов не имели – и это было худшим приговором: если уж не дали в кредит, значит, вовсе плохи твои дела. Чем крупнее долг, тем больше уважения к стране, его сделавшей. В мире, где конечным продуктом деятельности человека стал не товар, но реклама товара, в мире, где высшей формой общения стало общение с посредником, в мире, который перевел на уровень символов все свои ценности и не нуждался более в ценностях воплощенных, в таком мире – естественным ходом вещей – кредит был провозглашен самым стабильным экономическим фактором. Если есть кредит – стало быть, есть будущее у общества.

Только у опустившихся алкоголиков и никчемных африканских народов не было кредитов. Основной парадокс открытого демократического общества заключался в том, что богатый человек номинально мог быть беднее бедного. Александр Кузнецов, собирающий гривенники на бутылку, был бы поражен, если бы узнал, что Иван Михайлович Луговой и барон фон Майзель выпивают в Париже в кредит, расплачиваясь кредитными карточками, а за наличностью в карман не лезут. В кредит покупали квартиры и возводили дома, в кредит открывали рестораны, в кредит в них обедали, в кредит получали образование, в кредит жили и рожали детей тоже в кредит, в кредит вели войны, причем проигрывала та сторона, которой военные переставали доверять в кредит, требуя немедленного расчета. Извольте погасить долги за израсходованные патроны, говорили военные, и злодеям ничего не оставалось, как капитулировать. Ведь рассчитываться было нечем – мир отвык платить по счетам. Платить, по меркам цивилизованного мира, значило давать один кредит в обмен на другой, значило быть принятым в общую систему договоренностей, в одну компанию, где все условились заменять ценности – расписками о том, что нечто условное представляет ценность. Такими расписками обменивались страны и клубы промышленников, армии и мирное население, художники и зрители. Мы дадим вам нечто, что по взаимной договоренности является для нас ценностью (демократия, мир, менеджмент, искусство), а вы нам отдадите взамен расписки – бумажные деньги, верность, почет, славу. Св. Марк должен был бы внести изменения в свой знаменитый пассаж из девятнадцатой главы: богатые до известной степени перестали быть богатыми, устройство дел стало более реальной силой, нежели власть денег, и караваны верблюдов сновали туда-сюда через игольное ушко, осуществляя товарооборот между царствием небесным и юдолью слез. Разумеется, такой обмен мог происходить только внутри обществ цивилизованных, объединенных взаимным доверием. Если же цивилизованное общество вступало в торговлю с дикарями, приходилось брать с дикарей натуральный продукт – ведь кто поверит им на слово? До поры до времени дикари могли обходиться рудой и алмазами, в надежде когда-нибудь получить образование и заслужить доверие. Вот если они подучатся, усвоят, что есть благо, тогда можно будет включить их в сонм народов и стран, где платить не надо, где все – в кредит.

Цивилизованные народы, освоив жизнь в кредит, могли опасаться только одного, а именно того, что есть иная часть мира, не понимающая этой договоренности, не принимающая их расписок. Чтобы договор действовал, в нем должны принимать участие все. Собственно говоря, некая часть земли должна остаться неохваченной кредитной политикой – но лишь для того, чтобы брать оттуда натуральный продукт; такая часть земли – по определению – должна быть дикарской, недоцивилизованной. Если же общество развитое, оно должно вступить в общий клуб и пользоваться одинаковыми расписками. И тогда этот общий клуб, который называется цивилизация, сможет функционировать нормально. Цивилизация как таковая в известном смысле существует в кредит – кредит, взятый у истории, у природы, у морали; погасить этот кредит – значит уничтожить цивилизацию. Никакая цивилизация никогда и не пыталась возвращать кредит; напротив, едва подходили сроки оплаты, как старались перезанять, взять кредит в другом месте: раздвинуть границы, вырубить леса, захватить соседнюю страну, полететь в космос. Длить и длить кредит любой ценой, потому что именно жизнь взаймы есть тот вид энергии, который движет историю.

Показательно и то, что основной ценностью тех лет явилась нефть, то есть то, что дает энергию – и сгорает. Богатство не нуждалось более в вечном материале – в обмен на горючее вещество давали сгораемые бумажки. Не золото, не ливанский кедр, не мрамор, не алмазы, а именно жидкость, пускаемая на топливо, обращаемая в дым, служила мерой прочих вещей.

Таким образом, чем больше Россия производила горючего вещества, чем выгоднее обменивала его на сгораемые бумажки, чем больше вывозила из страны этих бумажек, а в кредит брала другие, чем активнее шел процесс обмена взаимными договоренностями и расписками, тем больше у России появлялось шансов войти в семью цивилизованных народов. Мечта безумного гусарского полковника Чаадаева наконец сбывалась. Он всего лишь опередил время и думал об иной форме кредитования. Ему казалось, что распиской, выписанной для Запада, должна стать католическая вера. Католицизм – это будет залог кредитов, думал он. Но горючее вещество оказалось эффективнее. На его основе взаимопонимание и доверие образовались быстрее. Россия входила в цивилизацию вопреки мрачным прогнозам гусарского полковника.

Не слишком внятную мысль Чаадаева удачным образом сформулировал Тофик Левкоев, покупая картины у Пинкисевича:

– Мне что нравится в твоем искусстве, что его людям не стыдно показать. Нарисовано не пойми что, а со вкусом. Заходят гости, поговорят, выпьют, картины посмотрят – и нормально.

Основной парадокс живописи маслом состоит в том, что материал, из которого создается картина, и сама картина как предмет – имеют разные природы. Краска есть жидкая субстанция, и, рисуя, художник использует ее текучесть, но готовый продукт, то, что получается из жидкой краски, должен своей твердостью соответствовать камню.

Высыхая, краска твердеет, каменеет, поверхность картины застывает, как застывает лава вулкана. Мнения знатоков по поводу срока, который требуется краске для того, чтобы высохнуть совершенно, рознятся. Наиболее радикальные полагают, что процесс отвердения слоев краски занимает около двухсот лет, но и самые либеральные называют сроки не менее нескольких десятков лет. Слои краски высыхают неравномерно, связь между слоями краски может быть легко нарушена, различные связующие замедляют или убыстряют этот процесс, более того, разные пигменты обладают разными свойствами, и сроки, которые требуются для превращения их в однородную каменную массу, различны. В сущности, этот процесс напоминает геологический и сходен с образованием минералов. Высыхая, пигменты словно бы вплавляются друг в друга, слой краски проникает в другой слой, цвет – в другой цвет. Так кристаллы одной породы проникают в другую, так образуется минерал – неоднородный, но неразделимый. Когда процесс кристаллизации состоялся и краска окаменела, часто бывает трудно сказать, какого именно она цвета. Да, краска изначально была красной, но, высыхая, впитала в себя нижние слои лилового и синего, вобрала в себя лаки и масла, она прожила самостоятельную жизнь. Можем ли мы сказать, какого цвета камень? Вернее всего определить его цвет как каменный. Точно так же трудно назвать цвет краски Леонардо, определить, из какой краски изготовлены каменные мазки Ван Гога. Картины Жоржа Руо напоминают рельефные географические карты, и там, где мазки громоздятся один на другой, картографы обозначили бы гору. В идеале поверхность картины должна напоминать поверхность горы, трогая ее, искушенный человек может даже угадать породу камня. Рассказывают, что слепой Дега трогал картины и, проводя пальцами по поверхности, иногда восклицал: это прекрасно, да?