– А как решить, что – куда? Что катаклизм, что происшествие?

– Чего проще? Вот, допустим, замочили Тофика Левкоева. Это – в происшествия. А если ураган вишни у него в саду поломал – это, считай, катаклизм.

– А вот, к примеру, случай. Куда помещать? Молния долбанула в склад с боеприпасами. С одной стороны, если посмотреть – выходит катаклизм. А вместе с тем получается, что происшествие: люди-то не из-за молнии погибли, а от взрыва снарядов.

– Отстань, демагог.

– Или другая история. Лесник погнался за браконьером и пальнул из ружья. А в тех краях грязевые оползни – шуметь нельзя. Ну он и сдвинул один такой оползень. Две деревни накрыло и съемочную группу из Москвы. Это считать катаклизмом? Но устроил-то все дед Михей.

– Дурак ты, Петя.

– Или вот как еще случилось. Ветер оборвал электрические провода в дачном поселке. А один бухой мужик ехал с дачи на мотороллере. В темноте врезался в летний сортир, проломил дверь и упал в выгребную яму. Хозяйка дачи ночью пошла по нужде, только присела, а мужик снизу как заорет. У нее инфаркт: разрыв сердечной сумки. Мужик от страха протрезвел и как был весь в говне положил ее на мотороллер, повез в больницу. Сдал пациента, все нормально – спасли. Но штука в том, что в выгребной яме оказались опасные бациллы ящура – и мужик на себе доставил их в сельскую больницу. Результат: повальная эпидемия ящура, население края на грани исчезновения. Кто виноват? Ветер, мужик или хозяйка, запустившая дачный сортир?

Баринов с удивлением обнаружил, что слушает всю эту ахинею, да еще старается запомнить подробности.

– Ты что, больной? Что ты мне гонишь?

– Так я причины и следствия увязать хочу. Что считать настоящей причиной – должен я читателю объяснить или нет?

– Зачем вообще про эту муть писать? Пиши про ньюсмейкеров! Ситный, Левкоев, Басманов – тебе что, мало? Президент в Казахстан поехал, нефтяную концессию продали фон Майзелю и де Портебалю. Кому твой мужик и твой край интересны?! Пусть хоть все они в говне утонут – никто не заметит! Мне номер продавать надо. Понятно? Каждый день надо продавать.

В «Колоколе» в Лондоне, открывая, по своему обыкновению, новый номер рекламой антикварной мебели, Плещеев писал: «Еще недавно люди, у которых не было ни денег, ни вкуса, очень любили выражение „безвкусная роскошь“. Но не всякая роскошь безвкусна. Чтобы это понять, требуется эстетическое напряжение многих поколений!» Роскошная фотография демонстрировала золотисто-молочный интерьер и главного редактора, покойно положившего одну ногу в шелковом носке и ботинке, пошитом на Севил Роу, на другую – ничем не уступающую первой. И интерьер был под стать обуви; на узорные, тяжелого штофа портьеры только посмотреть – и все сразу становится на свои места: ясно, где демократия – и где тоталитаризм. Покойному Александру Ивановичу Герцену и не мерещились такие издания «Колокола». Покойник был известен своим пристрастным отношением к мещанству, недолюбливал старик средний класс. Однако Плещеев мягко, но настойчиво показывал: не во всем, ах, далеко не во всем прав был ушедший от нас Герцен. И кто же станет спорить? Ведь ежели бы правота Герцена была несомненной, так не было бы ни кровавой революции, ни выродков-большевиков, ни прочего безобразия. Да что говорить! Исправлять надо историю, исправлять!

Художником обновленного «Колокола» сделался Гриша Гузкин; из Парижа, где временно проживал мастер со своей подругой Барбарой фон Майзель, он присылал эскизы обложек и заставки к ударным статьям. Так, большим успехом пользовалась обложка, на которой был изображен Кремль, а на шатровом куполе Боровицкой башни державным стягом реяла стодолларовая купюра.

– Остроумно! И как верно! Вот ведь устроился Плещеев! – вздохнул Чириков на заседании редколлегии журнала «Европейский вестник». – Конечно, с мировым именем художника для обложки достать – это вам не фотографии клеить. Дима, ты бы поговорил с теми, кто не разъехался. Стремовский, Струев, Дутов – есть еще имена. Спрашивай, не стесняйся – они только вид делают, что для вечности творят, а деньги на пиво всякому нужны.

– Деньги, – сказал Дима Кротов, – кончились.

– Как это – кончились? Нам из фонда Толстого пятьдесят штук перечислили.

– Так мы вам машину купили.

– Без машины главному редактору невозможно, – резонно сказал Чириков. – Мне что, в метро прикажете кататься? А на презентации нового искусства как приезжать?

– Зарплату платить нечем.

– Надо в «Открытое общество» обращаться. Обязаны помочь. Басманов человек адекватный.

– А еще советуют к Михаилу Дупелю, в фонд «Реальная политика». Он, говорят, поддерживает свободную мысль.

– Идти просить, – Чириков скроил гримасу. – Сколько можно унижаться, Димочка?

– Так ведь для демократических же целей, Виктор Сергеевич. На благо свободе слова. Дупель даст – он сам демократ.

– Еще бы, конечно, даст: он губернатором Сургута стать хочет. Нефть качать станет вообще без контроля. Ну пусть денег даст, а мы его губернатором всей Сибири сделаем. Ладно, пиши заявку, схожу на поклон. Работать надо! Быстро поднять материал по Сибири. Что там у нас? Ермак, Колчак?

– Собчак? – предположил Дима, по обыкновению суетясь и бесцельно передвигая предметы по столу. – И хан Кучум, по-моему, тоже оттуда. Может быть, с Татарстаном связать?

– Дима, опомнись. Значит, так. Крупно: Колчак – Дупель. Курсивом: Свободная Сибирь. И ниже: семьдесят лет террора не уничтожили сибирскую породу.

Чириков говорил о неизбывной сибирской породе, а сам думал, что уцелела не только она – российская порода как неделимое целое, как специальное государственное образование тоже не претерпела изменений. Вся система отношений и связей – только по видимости разрушена; на деле-то, как выпрашивал он, Витя Чириков, прогрессивный журналист, ставки и гонорары у инструкторов ЦК и Министерства печати, так и выпрашивает, только вывески учреждений поменялись. Эх, думал Чириков, где ваши обещанные свободы – мол, пиши, Витек, что душа просит! Давай, шпарь во всю ивановскую! Вот уперлись в стену – пожалуйста! Деньги, все деньги проклятые. Так ведь есть же они, деньги эти, точно знаю, что есть! Где, например, те пять миллиардов долларов, что Валютный фонд в Россию перевел? А? То говорили: Центробанк-де получил. А то говорят: Центробанк-де денег не получил. Что, под диван завалились эти пять миллиардов, что ли? Сперли! Вот эти самые дупели и попятили. Да разве только эти пять миллиардов, поддержал шефа энтузиаст Дима Кротов, гораздо больше, если уж все припомнить. А помните, еще и Мировой банк нам переводил средства и вот эти еще, название ихнее забыл, тоже переводили. И где же все бабки? – кипятился Чириков, где лобанчики? Баксы где? Вы о какой свободной прессе мечтаете, ворюги, если душите печать – а деньги в карман суете? Нет, ничего не изменилось в державе. Опять, опять приходится стоять с протянутой рукой! Что же мне, журналисту свободной газеты, убеждениями торговать? Дима Кротов опасливо косился на главного: тот покраснел и сильно возбудился. Нет, нельзя в таком настроении идти в фонд к Дупелю – не поймут. Слава богу, неуемный темперамент Чирикова находил выражение как в журналистике, так и в пародийных стишках и версификациях, к которым он приучился со времен студенчества. Свое раздражение на неизбывность российского ворья и финансового произвола он переложил на бумагу и, переиначив известный реквием сентиментального поэта девятнадцатого века, сложил следующие вирши:

Написал – и написал, и на душе стало легче, и посмеялись в редакции, и силы нашлись: в самом деле, стихи стихами, а жить-то надо – требуется идти и просить, и кланяться, и клянчить. А как же! Даром вам денег никто и никогда не даст.