Драки в этот раз, однако, не случилось.

Человек из квартиры напротив улыбнулся примирительно и сказал:

– Кричу, стучу. Уснули?

– Что надо?

– Перенести одного в машину. Плохо парню, сердце отказало.

– Вдвоем не справитесь?

– Валерка машину подгонит, а мы с тобой клиента в лифте спустим.

– Ты «скорую» вызови.

– Пока приедет, три раза помрешь.

– Это верно.

– Помогите, мужики.

– А ты случайно своего клиента не шмальнул? – спросил Кузнецов.

– Ты что? Поди посмотри – все по-честному. Перестарался клиент – до молодой девки дорвался. Ты зайди, какие секреты.

Струев развернулся и ушел с площадки. Носить больных было не по его части, к благотворительности он склонности не питал, проститутками не интересовался.

– Что же там произошло? – спросил Соломон Моисеевич, намазывая хлеб маслом и кладя сверху кружок докторской колбасы.

– Помер кто-то. – Струев налил водки. Он по обыкновению пил рюмку за рюмкой – не для того, чтобы напиться, а просто, чтобы себя занять. Скучно у Рихтеров. Соломон, конечно, занятен, но слишком стар. Павел ему нравился, но жених на свадьбе – зрелище жалкое. Он не возражал подраться, все-таки занятие, но и драки не вышло.

– Помер человек, – повторил он, – просто помер.

– Может быть, помощь нужна? – полюбопытствовал Рихтер. – Может быть, врача вызвать? – он прожевал бутерброд, извлек колбасную кожуру, застрявшую между зубами.

– Сами разберутся.

– И все-таки надо вызвать врача.

– Не суйся не в свое дело, – отчеканила Татьяна Ивановна.

– Я считаю, надо обратиться к врачу.

– Тебе же сказано: помер человек! Все уже – помер! При чем тут врач!

Соломон Моисеевич покачал головой, поджал губы. Ну как хотите, говорила эта мимика, я со своей стороны сделал все, что мог, а вы уж сами решайте. Он подержал колбасную кожуру, раздумывая, куда ее положить, потом просто разжал пальцы, и кожура упала на соседнее блюдце.

– А ты его ножом, случайно, не пырял? – сказал тем временем Кузнецов.

– Ты чего. Сам погляди. От любви мужик помер.

– Ладно, пошли.

– Люди тут странные. Зовешь – не слышат. Стучишь – не открывают. Они тебе кто?

– Родня.

– Интеллигенты, что ли?

– Ну.

– Евреи, что ли?

– Да нет, – уклончиво сказал Кузнецов, – так, не пойми кто.

– Я их видел, уроды. Что случись, не достучишься.

– Это верно.

– Ты ногами вперед не неси, примета плохая.

– Какая разница.

– Все-таки.

– Ему – без разницы.

– Хороший ты мужик.

– Как все.

– Тебе, может, с работой помочь? Хорошие деньги.

– Ну помоги.

– А давай завтра встретимся, потолкуем.

– Ну давай.

– Анжелика наша понравилась?

– Девка как девка.

Струев пил и присматривался к Инночке. Позвать в мастерскую? Интересного в ней мало, одна экзальтация, но хоть вечер не зря пройдет. Неохота возвращаться одному. Он представил, как входит в пустую грязную мастерскую, стелит серую простыню на диван, выкуривает на ночь сигарету. Да, определенно ему нужна на ночь женщина. И разве от него именно этого не ждут? Приходил Струев, расскажут они, наговорил всякого, выпил две бутылки, увел с собой женщину – ну типичный Струев. Вы ведь этого хотели?

– Хотите, я вас провожу? – спросил он Инночку и добавил: – Или вы меня проводите.

Инночка ахнула; с ней так никогда не говорили. Впрочем, действительно, час поздний, пора и расходиться. Леонид Голенищев троекратно расцеловал Лизу с Павлом, а Рихтеру посулил интервью в газете. «Взгляды у вас, Соломон Моисеевич, неактуальные, но вызывают на полемику». Струев подал Инночке пальто, придержал за плечи. Мальчик Антон, осмелев, обратился к Струеву еще раз:

– Так вы считаете, что жизнь похожа на искусство или искусство на жизнь?

Струеву уже было не до разговоров – он был занят спутницей.

– Ни то, ни другое, – ответил он, – ничего общего у них нет.

– А как же? – спросил мальчик, но Струев уже ушел.

Рихтер остался доволен вечером, и даже Татьяна Ивановна отметила, что все было хорошо. «Наш сын, – патетически заявила она, – смотрит на нас и с нами радуется». «Его дух с нами всегда», – рассеянно сказал Соломон Моисеевич, ища палку. Елена Михайловна, сощурясь, глядела на родственников. Она дала Антону большое яблоко и назвала Лизу «дочкой», а Лиза поцеловала ее. Рихтера упаковали в пальто, стариков проводили до такси.

– А вы, Леонид? – спросила Елена Михайловна.

Голенищев смотрел ей в глаза и улыбался.

– Спасибо за вечер, – неожиданно он притянул Елену Михайловну к себе и поцеловал в шею.

Засыпая рядом с Лизой, Павел снова назвал ее «женой». – Спи, жена, – сказал он, – браки совершаются на небесах. Лиза положила голову ему на плечо. Павел обнимал ее и думал про стриженую девушку с эльгрековским лицом. «Сколько ей может быть лет, – думал он, – если она успела несколько раз выйти замуж? Впрочем, кажется, Леонид сказал, что ей было семнадцать. Значит, теперь лет двадцать пять, как мне. Им всем непременно нужны поклонники и мужья, без этого они не могут. Только на картине она остается вечной невестой». Темнота заполнила комнату, и картина «Вид Толедо» растворилась в ней. Павел смотрел на то место, где висела картина, и ему мерещились струи ливня и крепостные башни.

Пока пишешь картину, нельзя думать о зрителе. Это почти невозможная задача: все мы воображаем себе некоего судью – того, кому доверяем, того, кого любим, или того, от чьего мнения зависит судьба этой картины. Однако думать об этих людях и их мнениях нельзя. Потом, когда картина будет закончена, ей придется выдержать взгляды разных людей; и для того чтобы у нее было достаточно сил их выдержать, она должна напитаться независимостью, стать самостоятельным существом.

Существуют распространенные соображения по поводу роли художника на рынке и при дворе. Обычно приводят примеры отношений Веласкеса и Филиппа, Тициана и Карла V, Гойи и королевской семьи, рассказывают о том, что в современном плюралистическом либеральном обществе рынок уже не диктует заказ художнику, но, напротив, формируется, учитывая бесконечное собрание индивидуальностей. Приводят в пример художников XX века (особенно послевоенных), добившихся славы и признания при жизни. Это, вероятно, правда.

Однако правда и то, что лучшие произведения искусства создавались изгоями или такими признанными художниками, которые потеряли признание и сделались одинокими. Гойя не написал ничего более значительного, чем фрески Дома Глухого, то есть те фрески, которые он делал глухим, забытым всеми стариком; Рембрандт стал великим Рембрандтом, оставшись совершенно один; Микеланджело отстаивал свою независимость от Папы, рискуя карьерой и жизнью; Козимо Тура умер в нищете, все потеряв. Самые великие судьбы – это судьбы беглецов и одиночек. Искусство не выдумало фигур более прекрасных, чем Данте, Рабле, Вийон, Ван Гог, Сезанн, Толстой.

Сказанное выше ни в коем случае не рецепт. Отрадно то, что одинокую позицию невозможно имитировать, иначе количество трагических судеб творцов множилось бы бесконечно. Слава богу, этого не происходит – множатся лишь рыночные удачи. Соблазн мира всегда сильнее, чем соблазн подлинности; просто в силу того, что подлинность ничем не соблазнительна, биографии изгоев ничем не симпатичны. Другое дело, что после их смерти общество обычно обращает на них внимание и пускает их товар в оборот, но ведь трудно дождаться собственной смерти и посмотреть, что же будет потом, да и будет ли?

Простое правило искусства состоит в том, что оно возникает не в качестве добавления к жизни, и без того прекрасной, но как замещение существования на нечто иное. В религиозном искусстве жизни земной противопоставлялась жизнь горняя, и в светском творчестве происходит примерно то же. Венецианская ведутта не добавление к панораме венецианских каналов, это замена одного на другое, красоты преходящей – на непреходящую. Портрет – не есть добавление к реальному существу: это нечто, что остается взамен смертного человека. Самые великие картины, те, которые претендовали на описание и структурирование бытия – то есть такие картины, которые писали Сезанн, Ван Гог, Брейгель и Гойя, – такие картины в известном смысле противопоставляют себя реальности. Всякая картина есть проект иного бытия, иначе организованного, противного существующему. Представляется лишь естественным, что художник должен обменять свое собственное существование на созданную им идеальную модель. Расплата происходит немедленно и без отсрочки. Это с практической точки зрения бессмысленная коммерция – но единственно возможная.