Сергей Ильич сел подле Сони, помолчал, почесал лысину.

— На кой черт тебе сдался этот Кротов, — произнес наконец историк, — он же гомосек?

— Кто? — Соня приняла термин за обозначение партийной должности: в сталинские времена орудовали зловещие генсеки, а демократическое правительство формирует новые посты.

— Гомосексуалист, — сказал Татарников и, помолчав, уточнил: — Педераст.

— Как?

— Как другие гомосеки, точно так же. Не знаю, как у них там, у гомосеков, устроено. Предполагать только могу, — пояснил историк. — Становится Дима Кротов на четвереньки, а Басманов его в задницу — ну, сама понимаешь.

— Как? — снова спросила девушка, и слезы потекли из ее глаз.

— Как принято, вот как, — раздраженно сказал Сергей Ильич. — Как повелось у русских либералов. Русский либерал любит Запад, а партийное начальство любит либерала. Русский либерализм — это когда ты с Западом целуешься, а жопу родному начальству подставляешь, и все довольны, — объяснив таким образом расклад сил в отечественной идеологической борьбе, профессор Татарников отправился в подземный переход за бутылкой.

Соня осталась сидеть на стуле — без движения, без слов, даже слезы и те иссякли. Она видела перед собой лицо Димы Кротова, румяное, взволнованное, гневное — в зависимости от ситуации. Вот он стоит на трибуне и смотрит поверх голов толпы (вместе бороться, вместе страдать!), вот он, озабоченный проблемой, говорит по телефону с партнерами (проплачивать долги по комбинату кто будет, Пушкин?), вот он взволнованно ходит по кабинету и диктует письмо секретарю (решать насущные задачи исходя из морального потенциала нашей интеллигенции!), вот он машет рукой официанту (еще креветок!), вот он кричит на шофера (куда рулишь, болван!). Во всех этих поступках виден решительный мужчина, муж совета, ответственный человек. Неужели этот деловитый человек стоит на четвереньках, сняв штаны, и подставляет свою румяную попу циничному Герману Федоровичу Басманову? А спикер парламента, немолодой суровый джентльмен, неужели держит Димочку своими крепкими красными руками за ягодицы и заталкивает ему член в задний проход? Неужели такое возможно среди либералов? Но русская демократия? Но прогресс? Но любовь? С любовью-то как быть?

VI

— Сам виноват! Почему ты не женился на мне? Чего ждал? Любви тебе было мало? Мало моей любви? Лиза Травкина — моя соперница? — И Мерцалова засмеялась. — Решил, что будешь вечно унижать меня? Решил, что всегда будешь глумиться? Право тебе такое дали?

— Я любил тебя, — сказал Павел, и жалко прозвучали эти слова, глупо. С чего он взял, что эта женщина должна ему хранить верность? Уж не пример ли Лизы Травкиной его надоумил? Когда-то он спросил Лизу Травкину: отчего ты не найдешь себе другого? И Лиза, глядя на него робкими серыми глазами, ответила: но ведь я уже нашла. И дотронулась до его руки. В тот день Павел не испытал угрызений совести, повернулся — и ушел к Юлии Мерцаловой. Сегодня он сказал:

— Я любил тебя.

— Ах, так, значит, это любовь была? Я ждала тебя, пока ты со своей Лизой намилуешься, и это была любовь? Бросал меня, чтобы к своей серенькой мышке бегать. Это ты меня любил так? Люди на меня глядели — а я глаза прятала. Это была любовь?

— Надо было верить, — сказал Павел. Потом спросил: — Зачем ты делала все эти мерзости?

— Не тебе судить! — крикнула ему Юлия Мерцалова со всей силой правоты и страсти. — Что ты знаешь о другом человеке? Ты, который привык унижать людей!

— Я твои портреты писал, — сказал Павел безнадежно, — а ты что делала?

— Ложь! Все картины — ложь! Это моя жизнь и к твоей отношения не имеет. На себя смотри! Ты весь в грязи!

Павел не ответил. Он глядел на свою дорогую Юлию и видел отвратительное лицо, с низким лбом и мелкими острыми зубами.

VII

Жиль Бердяефф потупился и стал ловить вишенку в коктейле. Он тыкал в нее деревянной палочкой, вишенка уворачивалась.

— Вот ты какой, — сказал ему грубый Махно, — ну не думал я, что ты такой жук. Краденым, значит, приторговываешь?

— Мне из Лондона картины присылают, — сказал Бердяефф, глядя в рюмку, — а я здесь продаю.

— Денежки, стало быть, отмываем.

— Мне Плещеев присылает, — сказал Бердяефф, — а я ни при чем.

— Плещеев присылает! — передразнил его Махно. — А ты у нас чистенький! А ты прямо и не знаешь, что картины краденые! Ах ты сучонок!

— Нельзя ли без оскорблений. — Бердяефф взгляд не поднимал, но говорил с достоинством.

— А ты в полицию заяви, — посоветовал ему Махно, — так прямо и скажи: я ворованное продаю, а меня сучонком назвали. Где справедливость? Ты этого дела так не оставляй.

— Минуточку! — поднял палец Ефим Шухман. — Если хотите знать мое личное мнение, спросите меня! Пока нет твердых доказательств, обвинение предъявлять нельзя, не так ли? Мы цивилизованные люди, — сказал Шухман значительно, — и для нас, европейцев, существует один закон — конституция! Есть ли доказательства? — спросил Шухман. — А если нет, какое право у тебя оскорблять свободного человека?

— Какие доказательства? Бабку в Москве тюкнули, антиквариат захапали, в министерстве оформили, как товар без цены, потом в Лондон переправили, а потом — для надежности — нашему тихоне. Иди, ищи доказательства! Бабку ты уже точно не найдешь, закопали бабку.

В баре парижского отеля «Лютеция» стало тихо.

— Много бабок? — поинтересовался Кристиан Власов, и каждый из друзей понял его по-своему.

— Несчитанные бабки! — сказал Махно. — У них дешевле, чем по триста тысяч, товар не идет. А недавно он за мильон толкнул.

— Все бабки, — сказал Жиль Бердяефф, — умирали своей смертью.

— А эта, из Амстердама, которую с лестницы скинули? В девяносто лет старуха подпрыгнула — и в пролет лестницы сиганула! Плещеев толкал, а ты свечку держал?

— Поскользнулась, — сказал Бердяефф.

— Если хотите знать мое мнение, вполне могла поскользнуться.

— А трех Шагалов ты откуда получил? Владельцы где? — палец Махно вытянулся в направлении Жиля Бердяеффа, уперся ему в нос.

— Подробности мне неизвестны, — сказал Бердяефф, — я такими вещами не интересуюсь.

— Сколько процентов берешь? — спросил Власов.

— Двадцать пять, — неохотно сказал Бердяефф, — в Лондон еще двадцать пять, пятьдесят в Москву.

— Ну святоша, — сказал Махно, — ну, нахапал. Ты бы хоть выпивку на всех заказал, что ли. Давайте отметим это дело.

— Не могу принять этот развязный тон, — сказал Жиль Бердяефф и встал, — произведения авангарда, проданные мной здесь, в Париже, способствуют взаимопониманию двух народов, диалогу культур. О преступлениях, описанных тобой, я ничего не знаю, хотя криминальную хронику читаю регулярно.

— Газетам, значит, веришь? — спросил Махно.

Жиль Бердяефф поднял фамильные кустики бровей:

— А кому же еще верить?

VIII

Газеты вышли с отрицательными рецензиями. Удивительно, что критики, которые часто спорили друг с другом в отношении оценок иных мастеров, в данном случае были единодушны. Если творчество Снустикова-Гарбо вызывало непримиримые споры, то здесь все было ясно. Критика отчетливо высказала свое мнение — бесповоротный приговор. Оказалось, что Роза Кранц заготовила свою статью задолго до выставки — статья вышла одновременно с вернисажем. Саркастические строки сообщили о том, что художник не понимает проблем сегодняшнего дня, остановился в развитии на так называемой реалистической живописи. Стыдное и жалкое зрелище: все мыслящие люди работают над задачами современного дискурса, а один крикливый невежественный человек объявляет актуальным то, что было старьем еще вчера. Кустарная самодеятельность, писала Роза Кранц, провинциальные амбиции. Люся Свистоплясова недоуменно спрашивала читателя, отчего это художник так возбужден в своих картинах? Насколько известно, личная жизнь мастера безоблачна: его карьера и карьера его дамы сердца складываются успешно. Трагедий не наблюдается, все у этих пролаз удачно — но для привлечения публики подпускают патетику. «Европейский вестник» опубликовал короткую заметку под названием «Апофеоз тщеславия», которая начиналась словами: «Живопись Рихтера ужасна». «Актуальная мысль» назвала Павла маргинальным консерватором, а Яков Шайзенштейн прямо заявил, что такого художника в современном раскладе мейнстримных ценностей — просто не существует. Критик Николай Ротик писал, что прогрессивная интеллигенция встревожена: доколе залы будут отдавать под такую бессмысленную мазню?