И Басманов пошел дальше, предварительно промокнув глаза носовым платком, то ли для того, чтобы устранить непрошеную слезу, то ли вытирая остатки правды, случайно попавшие в стариковский глаз.

— Или вот Балабосу скажу, — рассуждал сам с собой старый спикер, — пусть плакаты напечатает, метров в пять. Расклеим по Рублевскому шоссе. Денег акуле девать некуда, ему забот-то: снял трубку, референту задание дал. И устроим вашу выставку вдоль по Рублевке. Пусть посмотрят! — с некоторым злорадством сказал Басманов, и Павлу на мгновение даже показалось, что спикер говорит серьезно. — Пусть полюбуются! До чего страну довели, паскуды!

Басманов шел дальше по залу, сам с собой обсуждая варианты рекламы и попутно комментируя картины.

— Вот «Одинокая толпа», — говорил спикер, — это ж про всех про нас. Так и катимся по миру невесть куда. Помогите! А не поможет никто. Это ж правда! И не будем мы от этой правды прятаться, права не имеем. Пусть-ка банкир Щукин, Арсений Адольфович, поздравительных открыток с этой картины напечатает. Мол, с Новым годом вас! И поглядите-ка, что с вами будет в этом году. Нет, — поправил себя Герман Федорович, — не то. Пусть лучше Щукин учебники школьные с этой картиной издаст! Пусть детки трепещут!

Павел был ошеломлен такой перспективой. Надеюсь, вы шутите, хотел сказать он спикеру. Но спикер не шутил, он увлекся идеей.

— Пусть с рождения знают! Пусть! Верно все ваше искусство говорит! Некуда деться! Так Щукину и скажу: мол, послужи Родине, не век тебе нефтяные вышки в карман класть. О детях, скажу, подумай! А может, у вас, — поинтересовался Басманов, — еще какие идеи есть? Ваш спонсор-то кто? У кого деньги берете? Проталкивал Голенищев, информационная поддержка от Баринова, а деньги, думаю, Балабоса? Верно? — Спикер задумался. — Правда-то, она денег стоит сегодня.

Он сделал еще несколько шагов и остановился возле любимого холста Павла — группового портрета его семьи. Павел написал всех членов семьи стоящими в строю, словно они были построены так чьей-то злой волей, по приказу. Они стоят, прижавшись плечом к плечу, и смотрят на зрителя сосредоточенно, точно не ждут добра. Впрочем, Басманов оглядел их с сочувствием.

— Да, — сказал Басманов, стоя перед семейным портретом, — каковы лица. Да, страшна наша Россия. Ну и рожи! — При этом лицо старого варана расплылось в улыбке, и золотые коронки открылись. Золотой рот спикера растянулся столь широко, как не мог бы растянуться обыкновенный человеческий рот. Словно старая ящерица приоткрыла широкую пасть, охотясь за мухой. — Верно все изобразили, вот мы какие, русские люди, — убогие и страшные. — И спикер захохотал. — Смотрите на нас — и пугайтесь! В точку!

— Это моя семья нарисована, — сказал ему Павел. Он хотел добавить, что его манера письма состоит не в том, чтобы изображать умильные лица, но напротив, усугубить резкие черты. Если в лице видны старость и болезнь, то именно подчеркивая старость и болезнь, надо через них показать характер, показать, как человек сопротивляется недугу. Это дорогие мне лица, хотел сказать он, и они тем дороже, что состарились и закалились в сопротивлении. Всего этого Павел не сказал.

— Я и говорю, — подхватил Басманов, — страшна наша Россия: таких достойных людей, а до чего же довели. Вы все точно показали, молодец. Так оно в жизни и бывает.

Басманов придвинул свое ужасное лицо к холсту, вглядываясь в портреты.

— Всех правдиво изобразили! Личности! У меня, старого служаки, анкеты лежат на каждого — но разве анкета столько скажет? Нипочем не скажет! — Басманов повернулся к Павлу, подмигнул, пустил зубом солнечного зайчика. — В душу заглянули, хвалю!

— Вы знаете мою семью? — удивился Павел.

— Я кадровик, старый аппаратчик. Я, мой милый, из тех еще времен, когда кадры решали все. Мы за каждым следили. Ведь какие времена были! Страшные времена! — И Басманов вздохнул. — Соломона Моисеевича как не знать!

Спикер нижней палаты почтил долгим взглядом изображение старика Рихтера, перевел взгляд на Павла, сравнил, умилился сходству.

— Внук Соломона Моисеевича, — повторил Басманов с энтузиазмом, несколько наигранным. — А я и прабабку вашу помню, активистку. Династии — вот что ценю в нашей интеллигенции. Всегда на это внимание обращаю. Раньше рабочие династии были, пролетарское происхождение требовалось. А теперь кадровая политика другая. Я в отношении образованности придирчив. Всегда интересуюсь: а папа у тебя университет кончал? Ты в каком поколении интеллигент? Ну, с вами-то все в порядке: ваши, небось, все с дипломами. На лбу написано.

Басманов осмотрел каждое лицо в семейном портрете, повздыхал.

— Вам, небось, с детства идеи внушали, завидую! Профессорская, так сказать, культура! На ней Россия-матушка и держится. Семья Соловьевых или, допустим, род Толстых. А сегодня Рихтеры. Папа читать научит, дедушка — на баррикадах стоять.

— Дед много сделал для меня, — сказал Павел, — без него я не смог бы рисовать.

— Или взять, допустим, Пастернаков. Тоже династия. Или Ульяновы.

— Мой дед создал теорию, — сказал Павел и сообразил, что Басманову наплевать на его деда, он просто издевается.

— Или Боткины, — сказал Басманов. — Больницу построили, умницы какие. Или вот, допустим, Вавиловы. Один академик, и второй тоже в тюрьме. Семейственность.

Он изучил внимательно каждое лицо и, оставив семейный портрет, перешел к портрету Юлии Мерцаловой. Ее Павел изобразил отдельно. По необъяснимой для себя причине включить ее в семейный портрет он не смог. Басманов разглядывал холст так, как и положено подлинному любителю живописи. Совершенно заученными движениями (словно только и делал, что ходил на выставки и изучал искусство) Басманов делал рамочку из пальцев, чтобы, глядя сквозь нее, сосредоточиться на деталях, он отступал и смотрел издали, щурился, подходил вплотную, наклонялся к самому полотну.

— Ведь чем портрет хорош? В душу художник заглядывает, в самую что ни на есть глубину естества! А то вывесят на стене квадратики — и поди догадайся, что у квадратика внутри? Верно говорю? Ведь правда?

— Так и есть, — сказал Павел.

— То-то и оно. А здесь все как на ладони! Глаза! Вот что меня подкупает — глаза! Зеркало, так сказать, души человеческой. Смотрю в глаза нашей Юленьки, и вот здесь, — спикер приложил руку к левой стороне двубортного пиджака, — теплее становится. Все в глазах у нее читаю. Гордая! Неукротимая!

— Вы хорошо знакомы? — спросил Павел. Он, впрочем, знал, что Мерцалова по долгу службы ходит на такие приемы, где без Басманова не обойдешься.

— Кто Юлию Мерцалову не знает? Нет таких! Одно слово — красавица! И пользуется заслуженным уважением, — сказал Басманов, улыбнулся умильно, сверкнул коронками. — Характер каков! С чего начинала! С бедности несусветной! — Спикер скорбно покачал головой, припоминая обстоятельства жизни Мерцаловой. — Как бедно люди жили, как бедно! И пошла вперед, не сдалась. И выше, и выше! Уважаю!

Басманов положил свою морщинистую руку на плечо Павла, дружески сжал.

— Одобряю ваш выбор: помощница и друг, не так ли? Если кто и достоин быть рядом — так это она. — Старый варан помолчал и некстати добавил: — Когда в Париже бываю, всегда стараюсь у ее первого мужа пообедать. Официантом работает на рю Жакоб, славный человечек. В ресторане «Навигатор» не бывали? Кухня первостатейная. Зайдете, на меня сошлитесь, Алешка вас обслужит по высшему разряду. Что это я? — опомнился Басманов. — Вам же протекция не нужна! Прямо на Юленьку и ссылайтесь! Алешка Мерцалов, официант. Запомнили? — Басманов склонил лицо старого варана к Павлу. — А то как бывает? Попадешь в чужой город, родни нет, словом перекинуться не с кем. А тут — родная душа.

Все, что говорил этот человек, было издевательством, Басманов всегда кривлялся, всегда унижал собеседника. Однако очевидно было, что он говорит правду, непонятно лишь было — зачем эту оскорбительную правду говорить сейчас.

— Вам надо, чтобы я с мужем Юлии познакомился? — спросил Павел.