— Итак, вы вернулись к академической работе, а Кротов — выбрал политику.

— Я не говорю, что надо спрятаться и отсидеться в углу. Просто интеллигенция долгое время занималась не своим делом. А теперь мы вернулись к самим себе, к обычным занятиям. У нас есть своя жизненная задача, своя собственная работа — и мы должны ее делать. Не так ли? Все просто. Пусть политики занимаются политикой, а научные сотрудники — наукой.

— Когда-то все были единомышленниками с Кротовым.

— Ах, — промолвила Ирина Кузина, — это дурной сон. Наши дороги разошлись.

— Рассказывают, — сказал Кузин с мрачной радостью, — что у Кротова шесть человек охраны, автомобиль бронированный, из дома выйти боится, только ночью с тремя машинами сопровождения его по Москве возят. И это, можно сказать, редкий пример человека, которому повезло.

— А Чириков? Помните «Европейский вестник»?

— Бедный Чириков. Стал поэтом, а пост в журнале потерял. Чириков пришел на службу, а за его столом уже сидит другой сотрудник.

— Какой цинизм.

— Помню, — мстительно сказал Кузин, — как он сокращал мою статью. Я сказал ему тогда: тебе этого история не простит. Ты вспомнишь этот день, Чириков. Чириков, опомнись. Ты не меня редактируешь, ты русскую культуру редактируешь. Кто знает, если бы мой текст был тогда опубликован в полном варианте — кто знает, может быть, события развивались бы иначе.

— Я уверена в этом.

— Полагаю, он теперь вспомнил тот день, — сказал вежливый гость.

— Я сказал ему в тот день: Чириков, ты своими руками роешь себе могилу. Калифы на час, где вы будете завтра? Придет время, вам станет худо — но не зовите меня на помощь, не приду! Но он не слушал меня, был опьянен успехом.

— А Тушинский? Что с ним сталось?

— Даже не знаю, — отмахнулся Борис Кириллович, — и не интересовался никогда. Бежал, а куда — неизвестно. Переоделся в женское платье, говорят, пересек границу по чужому паспорту. Не слежу за этой суетой, телевизор не смотрю.

— Гонялись за славой, гонялись за деньгами, за постами, за званиями — и что? Многого добились? — иронически заметила Ирина Кузина. — Наши знакомые (ну, знаете, из тех, что хотели урвать от жизни блага) остались ни с чем. Хорошо, что нам ничего не нужно. — Она с удовольствием смотрела на толстого мужа, на румяную дочку, на синий чайник.

— Кое-что бы, конечно, не помешало, — заметил Кузин, — но — не будем об этом.

— Мне лично, — сказала Ирина, — не хватает только электрического тостера. Остальное — есть.

— Что же, — сказал гость, — вам можно позавидовать. Истинно мудр тот, кто не хочет лишнего. Вы считаете, Тушинского погубили амбиции? Слишком смелые планы вынашивал, да?

— Ничего не знаю, откуда мне знать про него? — Петух не закричал, только деревянная кукушка в старинных часах прокуковала, и Борис Кузин вздрогнул.

— Двадцать лет прошло, — сказал гость, немецкий профессор Питер Клауке, — ровно двадцать лет прошло. Помните первые дебаты — в восемьдесят пятом? И вот чем все закончилось. Мы сидим с вами, Борис, на той же самой кухне. А помните? Помните?

IV

Питер Клауке помянул былое с оттенком горечи. Надежды, взлелеянные в то время, не сбылись: дачу на Майорке немецкому профессору купить не удалось. Предприятие по реализации произведений русского авангарда, некогда затеянное на паях с Басмановым и Розой Кранц, принесло известный доход, но далеко не тот, о котором мечтал профессор. Пока копились средства от продаж картин, цены на недвижимость подскочили в десять раз. Адвокаты и дантисты искусство скупали бойко, но инфляция двигалась быстрее и сводила усилия профессора на нет. Иногда Клауке утешал себя тем, что, поскольку подлинность картин была несколько сомнительна, рассчитывать на доходы и не приходилось. Хорошо уже и то немногое, что удалось заработать. Продаешь воздух — получаешь воздух, сказал он как-то в сердцах. Посмотришь на счета за телефон, электричество, квартплату, заглянешь к налоговому инспектору, оплатишь медицинскую страховку — и что же? Где он, дом на Майорке? Впрочем, и я им продал, прямо скажем, не Микеланджело; жаловаться не на что. А твоя энергия, mein Schatz, возразила ему супруга, а как же твои взгляды, твои старания популяризировать этот художественный материал? Материал, может, быть и фальшивый, но усилия же — подлинные, не так ли? Получается, впустую? И впрямь, усилий затрачено было изрядно, и где же плоды тех усилий? Что говорить о доме на Майорке — даже и в Москве профессор не смог бы купить себе порядочную квартиру. Дела не идут, и годы уже не те. Клауке смотрел на седого Кузина: бедный Борис, ведь и тебя жизнь не пожалела. Клауке знал, что и у Кузина на немецкой земле тоже нелады: лекционные заработки не те, что прежде. Питер Клауке расспросил русского коллегу. Оказалось, последний год Кузин безуспешно шлет запросы в немецкие институты.

— Из Геттингена тоже пришел отказ.

— Что пишут? — Клауке сочувствовал другу.

— Пишут, что денег на русского профессора нет. Ххе! — усмехнулся Кузин знаменитой своей усмешкой. — Полагаю, там все-таки больше денег, чем у русского профессора. Они просто не хотят делиться.

— Сейчас гуманитариям трудно, — сказал Клауке.

— Разумеется, надо иметь что сказать. Выдвинуть оригинальную концепцию.

— Нужно еще, чтобы концепцию заметили, — сказал Клауке печально.

— Я не возражал бы приехать к вам в университет, Питер. Так, на недельку, прочитал бы лекцию-другую.

— А тема, Борис?

— Любая тема, — чуть было не сказал Кузин, но несколько изменил ответ и произнес равнодушно, глядя в сторону: — Просто захотелось порассуждать вслух; нечто о трудном пути демократии в России. Назовем курс лекций просто: цивилизация и варвары. Как, недурно?

— Не надо, — резко сказал Клауке, — не надо нам этого. Своих проблем по горло. С Восточной Германией бы разобраться. Инфляция. Банковский кризис. Безработных одних — двадцать процентов. Какая Россия, что ты! Какая демократия?

— Впрочем, — заметил Кузин, — можно обобщить. Рассмотреть в глобальной, так сказать, перспективе. Поглядеть на Европу в целом, например. Как тебе такой курс лекций: «Трудный путь европейской цивилизации»? Варварства, его ведь везде хватает.

— Верно, — сказал Клауке, думая о своих заокеанских коллегах, которые не дали ему обрести статус профессора в Гарварде, отклонив его, Клауке, кандидатуру. Интриганы, расчетливые интриганы. И то сказать, американцы все заодно — как же, дадут они немцу пробиться, — верно, варварства везде хватает.

— Пожалуй, — сказал Кузин, — настала пора взглянуть на Запад как на некую возможность воплощения идей Запада. Иными словами, Запад — лишь проект, и Европа не справилась с воплощением этого проекта. Вся надежда на Америку.

— Вот как, — сказал Клауке, который и сам думал в этом же направлении месяц назад, до того, как из Гарвардского университета пришел отказ, — значит, варвары — это европейцы, так надо понимать?

— Полагаю, — сказал Кузин, — что правда на стороне цивилизации, а что касается Европы — то не будем забывать о ее варварских корнях! Гунн спрятан под оболочкой европейца! Поскреби русского, найдешь татарина, а если европейца поскрести, там что найдешь, а?

— А скрести кто будет? — спросил наивный Клауке. — Американцы?

— Опыт учит нас, — сказал Кузин, — что груз истории слишком тяжел для движения вперед; для воплощения проектов цивилизации требуются свежие силы. Америка в выигрышном положении. Так что, лекцию устроишь?

— Денег мало, — сказал Клауке печально.

— В Германии — мало?

— Кризис у нас.

— Кризис в Германии? — Кузин живо представил себе нюрнбергские сосиски, мюнхенское пиво. Не похоже было на кризис то, что нарисовалось в его сознании. А шварцвальдский шницель с капустой? Неужели вот так, в одночасье, все хорошее пропало? Да, беззащитна цивилизация перед напором варваров. И все-таки до отчаянного положения русской интеллигенции им далеко — нам бы их трудности.

— Безработица, — повторил Клауке. Далась ему эта безработица. Клауке снова стал перечислять цифры и дроби, ссылаться на какие-то индексы, и Кузин заскучал.