Цивилизация содержит их, оплачивает их труд и выставляет на обозрение в телевизоре — по тому же самому закону, по какому она содержит и выставляет хамоватого художника-авангардиста, наркомана-рокера, прогрессивную актрису, накачанную героином. Все они — преданные слуги прогресса, им только выпала такая особенная служба.

Терроризм и есть политический авангард сегодняшнего дня — прирученный в целях строительства большой Империи. Другого политического авангарда не требуется — этот выполняет все необходимые действия. Вредной теории — минимум, мобилизация общества — налицо. Досадно, что случаются убийства, но, согласитесь, как без них? Вы ведь не требуете, чтобы художник испражнялся на сцене, а фекалии его вовсе не пахли? Искусство требует жертв, а искусство политики требует жертв человеческих — тут уж ничего не поделаешь. А иначе прогресса не будет — ни в искусстве, ни в социальном строительстве.

Понятно, что победить партизаны не могут — никому данная победа не нужна. Подавлять их сопротивление тоже не требуется. Ни палестинские боевики, ни колумбийские наркопартизаны, ни корсиканские сепаратисты, ни чеченские бандиты, ни арабские террористы никогда не победят — по той же самой причине, по какой художник, рисующий кляксы и полоски, не отменит существование буржуазного салона. Как отменить салон — а где продаваться тогда, граждане? И неприязнь к антиквариату (читай — коррумпированному прогнившему государству) сменяется у авангардиста здоровым чувством сотрудничества. Антиквариат продается своим чередом, а свободолюбивые загогулины — своим чередом. И в конце концов свободолюбивые загогулины тоже станут предметом антиквариата, придет час и для них — сядут творцы, те, что недавно испражнялись на трибуне и писали матерные слова не стенах, сядут они среди богатых ценителей прекрасного в пиджаках от Армани — и заговорят о политике. Придет час, и Джереми Адамс, Ясир Арафат, Наджибулла и Басаев с Закаевым сядут среди цивилизованных людей в двубортных пиджаках с Севил-роу, закурят сигары, поведут неторопливую беседу об искусстве.

Террористы не будут побеждены федеральными войсками никогда, а благополучный музей не отменит существование ручного бунтаря в искусстве. Важно договориться о пропорции прибыли — и только. И договорились. Не закрыть рынок и музей хочет свободолюбивый авангардист, но участвовать на рынке, подобно Ренуару, Фрагонару и Рубенсу. Не освободить свой народ хочет храбрый человек с автоматом — а добиться равных прав на несвободу с другими фигурантами рынка. А ему объясняют влиятельные люди: сенатором вас, господин с автоматом, мы не возьмем, нельзя. Но есть хорошая должность: символ свободы. Быть символом свободы интересно до тех пор, пока символ встроен в рыночные отношения.

Даже страшно подумать, что бы стало с носителем свободы, если бы он однажды выиграл героическую битву и освободился от ненавистного порядка вещей — мастер клякс и полосок остался бы в чистом поле, навсегда изгнав мещанский порядок, а боевик добился бы независимости своей гористой местности — и оградил ее пограничными столбами. А дальше-то что делать? Коз пасти? Мазать квадратики до конца времен? Самосознание человека с автоматом (когда он окружен вниманием прессы и лично Голды Стерн), самосознание гражданина, совокупляющегося с хорьком (когда он окружен вниманием прессы и лично Розы Кранц), — в корне отличается от самосознания человека, занимающегося скотоложством или бандитизмом без публичного внимания.

Выгода — взаимная. Свободолюбие нужно цивилизации как рычаг для управления экономикой, как стимул рынка, но и цивилизация нужна свободолюбцу — иначе какой же от свободы прок? Чеченский партизан и Открытое общество связаны так же, как авангардист и художественный рынок.

— Вот что следует сделать, — значительно сказала Голда Стерн, кладя ногу на ногу, и оранжевые ее колготы вспыхнули, точно знамя освободительной войны (подобно тому, как красные колготы Розы Кранц олицетворяли знамя революции), — вот что следует сделать: пусть наши банкиры… — но, бойко начав фразу, она не нашла, чем ее закончить. — Пусть наши банкиры, да… ну, сами понимаете, что они могут… наши банкиры, хочу я сказать… — Так порой случалось с Голдой Стерн, но она не видела в этом беды: сказанного должно было хватить — банкиры сами надумают, что им делать, им виднее. Но пусть знают, что мы ждем.

И Голда Стерн, и Роза Кранц, и все либеральное общество ждало — но ждало оно не решения (поскольку решения не существовало), а новой инъекции, которая бы позволила не замечать происходящего.

Общеизвестно, что в целях предотвращения серьезного заболевания организму делают прививку против болезни — прививают ему вирус, но в слабой форме. Тем самым организм привыкает к данным микробам, и болезнь ему не страшна. Локальную гражданскую войну использовали в империи как вирус в разжиженном виде — в качестве прививки от настоящей войны. Так же, то есть в качестве прививки от революции, использовали салонный авангард.

Так либеральная империя привыкла создавать маленькие опасности, платить небольшой кровью за покой. Причем каждая новая инъекция должна была устранить последствия предыдущей — а организм просил еще и еще. Авангард, разжиженный и салонный, уже не будоражил мозги в нужной мере, надо иную инъекцию, радикальнее. После прививки авангарда надо прививать национально-освободительные конфликты, после них — гражданскую войну, но не много ли?

Постепенно прогрессивное общество стало наркоманом: оно сделало себе слишком много прививок — и попало от них в зависимость. Авангард, и гражданские войны, и наркопартизаны, и локальные бандитские режимы — были выдуманы ради покоя и стабильности. И метод лечения, выдуманный однажды, показался надежным — еще прививку, еще! Развитие цивилизации (укрупнение корпораций, увеличение контроля, политическая коррупция) требует постоянно повышать дозу впрыснутого свободолюбия. Цивилизация постоянно должна контролировать приток революционных настроений — и направлять в относительно безопасное русло. Квадратиков мало, даешь перформансы, перформансов мало, даешь локальную войну! Еще больше морфия, еще чаще дозу! Пусть в горах бегают эти придурки с автоматами, пусть на сцене скачет этот болван с татуировками, ладно — лишь бы проценты со среднесрочных вкладов росли. Однако прививки стали значить больше, чем предполагалось, — общество, что называется, село на иглу. К тому же сказалось количество впрыснутой дряни: один Снустиков-Гарбо еще ничего, тысяча — хуже, а миллион? Хорошо, если миллион Снустиковых отвечает за культуру. А ну как за свободу? А дать Снустикову автомат? Организм вколол в себя больше вирусов, чем мог выдержать.

Так цивилизация стала жертвой своей собственной хитромудрой стратегии, попала в собственную ловушку.

Обласканный прессой убийца, которому цивилизованные дурни разрешают убивать и грабить ради эфемерного представления о свободе, ради того, чтобы иметь возможность отождествлять свою государственную идеологию со свободой, — он ничем не отличается от художника-авангардиста, обласканного прессой хама, которому разрешается делать глупости и гадости ради этой же эфемерной свободы. Оба — и бандит, и творец — самовыражаются. И цивилизованные репортеры и критики вместо того, чтобы сказать подонкам, что свободы в их дурацком понимании — не существует, аплодируют отважным акциям.

И присматриваются к взрывам, сфотографированным на газетной полосе: что хотел сказать этим столбом дыма правозащитник? Так и в музеях, глядя на неотличимые друг от друга квадратики, задается зритель вопросом: а что хотел сказать художник? Анонимность, заложенная в природе авангардного творчества, позволяет манипулировать как взрывами, так и квадратиками: в зависимости от того, кто подпишется под содеянным, знак приобретает иной характер. Ах, значит, этот квадратик нарисовал Малевич, а не Мондриан? Совсем другое дело! Ах, этот взрыв, стало быть, взяли на себя арабы? И глядели на газетные полосы, и ждали: кто же возьмет на себя новое смертоубийство? Фундаменталисты? Национальные освободители? Кто нынче самовыражается?