— Разумеется, одного из них.

— А Георгий Константинович переживает. И думаешь, тихо переживает? Думаешь, он с президентом не делится?

— Не будем путать политику, — сказал Голенищев с достоинством, — и культуру, — он сидел, перекинув ноги через подлокотник кресла, позой являл свободомыслие.

— Путать политику с культурой нам по должности положено. Рассуждать надо просто: кому приятно от того, что пошлем Гузкина и Снустикова, а кому приятно от того, что пошлем Багратиона. Если пошлем Снустикова, обрадуем его обожателя Рейли, т. е. Бритиш Петролеум. Обрадуем тех, кто включил Снустикова в современный дискурс и под существование этого дискурса взял деньги в банках. А если не пошлем Снустикова, это все равно, что сказать, что такого дискурса нет, мы огорчим и кураторов, и банки, и вкладчиков. Пошлем Гузкина — приятно сделаем Майзелю, а он тут столько всего купил, что в глазах темно.

— Правильно мыслишь, Аркаша, — сказал Голенищев, — самодеятельности не требуется. Достаточно было самодеятельности в советские времена.

— Тот, кто на нашем месте сидел, не церемонился. Мало ли, что мир думал, а выходил на трибуну Громыко или Герман Федорович Басманов, — мир кривился, а слушал. Надо было в Венеции представить социалистический реализм — и представляли. Как сегодня быть? Я — бюрократ, — Аркадий Ситный, смакуя, выговорил это слово. Выговаривая слово «бюрократ» беззастенчиво, он давал понять, что интеллигентный человек должен быть настолько умен, чтобы не отождествлять себя с общественной ролью, — и, как бюрократ, обязан взвесить риски. На какой срок у нас планы? Войдем в интернациональный дискурс, повезем выставку в Чикаго, Московскую прогрессивную биеналле откроем. А дальше?

— И форум культурных инициатив запустим! И фабрику звезд устроим — на хозрасчетной основе. Бюджет позволяет.

— Говорят, нефть в цене подпрыгнет. Так что миллиона три мы под это дело возьмем.

— Больше возьмем.

— И продажи авангарда движутся, с материальной стороны все складывается неплохо. Потрошилов запустил очередную порцию на рынок, ты в курсе? Как думаешь, это надолго?

— Взаимопонимание с партнерами есть. Авангард берут. Вот ты, министр, все взвесь и реши.

— Значит, зависим от Майзеля. А если Майзеля завтра не будет, что тогда? Если Бритиш Петролеум уйдет? Они-то к себе домой уйдут. А я-то — с Багратионом останусь.

— Откуда такие настроения? — удивился Голенищев. — Барон Майзель к нам навсегда пришел. С Дупелем у него дружба, с Левкоевым — любовь, Казахстан они поделили, Тюмень — с Щукиным и с Рейли разделят. Ну, куда он уйдет?

— А я почем знаю? — спросил осторожный Ситный. — Может, разорится, — Голенищев хохотнул при этих словах, но Ситный был серьезен. — Сейчас все спокойно, а ну, как рванет? В культуре, как на минном поле, — не знаешь, куда наступить! Уже писали на меня доносы — дескать, трофейное искусство вернул в Германию! — с сердцем сказал Аркадий Владленович, допекла его проблема, — Лежит в подвале — никому не нужно, а тронь — растерзают! Патриоты! Подумаешь — трофейное искусство продал! А что Дупель гектары нефтяных полей продает — ему можно, да? Левкоев весь алюминий захапал и половину западным партнерам отдал — это в порядке вещей, да? Съездили на Сардинию с премьером, сделку обмыли — и порядок. А паршивую бумажонку передашь немецкому канцлеру — кричат: грабеж!

— Аккуратнее надо быть, — посоветовал Голенищев.

— Серьезные люди просят: отдай! Ты сам советовал.

— Я советовал? — искренне удивился Леонид Голенищев. — Не припомню.

— А сидели мы с фон Майзелем в «Ностальжи», не помнишь? Еще Дупель с ним казахскую концессию подмахнул, не помнишь? Белугу подавали, не помнишь?

— Не было этого, Аркаша.

— Как не было? Майзель еще сказал: надо бы, говорит, бундестаг обрадовать. Что-нибудь символическое, говорит, нужно.

— Не было меня там.

— Чуть что — один останусь. Опять взятки нести. Тому дай, этому дай. Депутаты у нас чужое добро за версту чуют.

— Умеют, да.

— Посылай Снустикова! Поставец открытое письмо в газету написал, прогрессист! Требует признания таланта! А скажут мне, что я национальное искусство топлю, где этот Поставец будет? На Красную площадь с плакатом выйдет?

— Вряд ли, — согласился Голенищев, — Поставец виллу в Одинцовском районе строит, ему с плакатами ходить некогда.

— И Майзель уйдет, и ты спрячешься, и Поставец на даче будет сидеть — а спросят с меня! Рыбоволк, — полные губы Ситного с усмешкой выговорили прозвище президента, которое отражало впечатление от президентской физиономии: сочетание скользкой рыбы и длинноротого хищника, — рассердится. Знаешь, как рыбоволк сердится? Не хочешь посмотреть? Враз закроют проект чикагской выставки. И продажи авангарда закроют. А я в это дело много чего вложил. Мы в интернациональном дискурсе живем, ты прав; но и в своей стране тоже прописаны. России послужить надо, — закончил спич министр.

— Да, менталитет в нашей стране сложился определенный, — сказал Голенищев, чтобы сказать что-нибудь.

— Меру знать надо. Вот Шура Потрошилов, — речь шла о втором заместителе министра культуры, — от маршала Потрошилова набрался безнаказанности — тащит все подряд, как на войне. Это его папа, между прочим, наши подвалы трофеями забил. И Шурик в музее, как на фронте. Немецкие партнеры картину Кранаха привезли нам на выставку, так Потрошилов ее со стены снял и Ефрему Балабосу продал. Ситуация возникла критическая.

Голенищев не стал обсуждать ту роль, которую, по рассказам второго зама, играл в сделке Аркадий Владленович Ситный. Он сказал:

— Дело прошлое! Обошлось. И сейчас обойдется. Подумай на три хода вперед.

— На три не умею, — честно сказал Ситный.

— В Европе, Аркаша, процесс идет вяло. Георгий Константинович присматривается к Штатам. Надо подключить Тушинского, они с Дупелем каждую неделю в Вашингтон летают. А Дупелю с Тушинским всегда хочется сделать приятное Майзелю. Вот они и похлопочут за Багратиона. Багратиону понравится, если американский сенат закажет ему антивоенную статую, пусть старик поборется за мир. И останется простой выбор: Рейли — или Майзель? Снустиков — или Гузкин? На то и свобода, чтобы выбрать достойного.

— Пошлем Гузкина, это справедливо. А Снустикова пристроим на телевидение: физиономия потешная, пусть люди смотрят. Кто хозяин третьего канала? Балабос?

— Работай, Аркаша, ты у нас министр. Служи прогрессу.

— Устал я, Леня.

— А ты думаешь, культура — это в бане с девками париться?

И государственные деятели засмеялись, вспоминая недолговечного министра культуры советских времен, Александрова, который поставлял девушек членам политбюро и получил прозвище «министр культуры и отдыха».

XII

Спору нет, со времен ленивой и блаженной советской эпохи роль министра культуры усложнилась — но усложнилась и роль государства, которому он служил. Как выглядит чудище государственности? Левиафан он какой, бегемот или крокодил? Да какая же разница, скажет иной перепуганный интеллигент, если тебя схватили и тащат на дно? Разница есть для средневековых иллюстраторов, монахов-миниатюристов — вот они как раз и оттачивают воображение, изображая чудище то так, то этак — а для жертвы нет разницы никакой. Если бы при создании американского герба вняли предложению Линкольна и поместили на герб индюшку, а не орлана, что же — возникло бы иное государство? Так скажет интеллигент, и будет не прав.

И Ситный и Голенищев, строя культурную политику самым рациональнейшим путем, как бы снимали с себя ответственность за конкретные судьбы конкретных творцов. До чего же легко забраковали они кандидатуру Снустикова-Гарбо! С неописуемым равнодушием они рассмотрели его кандидатуру, вознесли в разговоре на пьедестал — и тут же низринули. Нехорош им Снустиков! И посмеялись над ним, назвали трансвеститом и дураком. Справедливо ли?

Разве Снустиков-Гарбо, несчастный трансвестит, называемый в обществе художником, — разве он виноват в том, что он получился такой? Куда ему, болезному, еще было деваться, как не в трансвеститы? Его с младых ногтей приучили, что такого рода экстравагантные поступки — в меру эпатажные, в меру развратные — и есть культура. И когда он, неразвитый и необразованный мальчуган, принялся красить губы, напяливать парик и ходить на каблуках, — ему не сказали: не делай этого, Снустиков! Получишь ремнем по попе за такое глупое проведение времени! Это дурно и неумно, Снустиков! Ты рискуешь вырасти дурачком, Снустиков! Иди, читай книжки в библиотеке, или пойди, обучись на ветеринара, или стань спортсменом — но только не занимайся дрянью, Снустиков! Но никто ему этого не сказал. Напротив, все Розы Кранц и Яши Шайзенштайны в один голос принялись говорить, что выходки Снустикова — это проявления контркультуры, и стали укреплять Снустикова в убеждении, что он не просто распущенный дебил, но художник. И вот Снустиков вырос, он полюбил марихуану и перформансы, он называется деятелем культуры и ходит важный, его приглашают вести конкурсы красоты и пиар-кампании молодых прогрессивных политиков — и кто виноват в том, что это растленное существо вознесено в общественной иерархии? Виноваты Розы Кранц и Яши Шайзенштейны. И когда Снустиков-Гарбо окончательно выйдет в тираж, и станет непригоден ни на какие другие формы разврата, общество сделает его популярным телеведущим — общество поручит ему вести культурную программу, и Снустиков-Гарбо, умудренный мэтр, посеребренный сединами, будет рассказывать о контркультуре, о дерзаниях Ворхола и Бойса. Этот вялый неумный мальчик, отличившийся тем, что переодевался в девочку и ничему не учился, станет символом свободной мысли и будет учить других мальчиков совершать такие же пустые и порочные поступки. И все это вместе будет называться культурой и дискурсом свободной мысли. И разве виноват в этом Снустиков?