Фома Аквинский говорит о четырех уровнях толкования образа (символический уровень он называет «анагогическим»), возвращается к этой мысли и Данте в «Монархии». Любопытно, что метод анализа образа может быть как восходящим — от буквального прочтения к метафизическому, так и нисходящим. Очевидно, что образ, явленный в иконе (например, образ девы Марии, изображенный Дуччо), проживает четыре уровня своего существования, снисходя от метафизики к реальности, спускаясь по ступеням вниз — от обобщения до конкретного человека, что, собственно, и соответствует принципу обратной перспективы. В сущности, можно представить себе и вполне реальную женщину с чертами лица, нарисованными Дуччо, но это не первое, что приходит в голову. В то же время точильщик ножей, изображенный Гойей, воспринимается прежде всего как буквальный портрет, уже потом, как обобщенный образ ремесленника, потом — как согбенный заботой испанский народ, и в конце концов — как Хронос, точащий свои ножи. Его образ действительно перекликается с гигантами, Хроносом и парками, написанными Гойей много позже, но в картине «Точильщик» — на первом плане находится конкретный человек.

Любопытно в данном случае следующее. Легко примириться с тем, что крестьянка чертами своего лица копирует светлый облик девы Марии, но принять то, что Хронос воспроизводит черты точильщика из соседнего двора — непросто. Впрочем, мы легко примиряемся с тем, что носим красное и синее — цвета Спасителя, что наполняем вином рюмку, напоминающую формой Грааль, что дорога идет в гору — и не думаем при этом о Голгофе.

Структура изобразительного искусства затем и придумана, чтобы собрать воедино разнесенные во времени и по величине фрагменты бытия. Наша жизнь символична сама по себе — и не искусство сделало ее таковой. Картина лишь призвана напомнить, что всякая деталь нашего быта неизбежно становится событием, и нет случайной истории, которая не участвовала бы в общей мистерии.

Глава тридцатая

МАДРИД

I

— Выбирать приходится из тех, кто не испортит дело. Впрочем, дело уже испорчено. Выбирать приходится из тех, кто его не погубит.

— Не надо выбирать. Какая разница? Не голосуй.

— Голосуй — или проиграешь.

— А проголосуешь — выиграешь?

— Мы в ситуации, когда меньшее зло — уже хорошо. Негрин навредит меньше.

— На трибуне все хороши. Знаешь, как отличить хорошего политика от плохого?

— Скажи.

— Посмотри на политика и реши: можешь ты ему одолжить денег? Отдаст?

— Ну и как, отдаст Негрин?

— Смотря сколько дать. Пассионария точно не отдаст. На нужды партии пустит.

— А Кабальеро отдаст?

— Не похоже.

— А Дуррате? А Маури? А Раблес? А Марти?

— Черт их знает. Кто-то может и отдаст. Но вряд ли.

— Мне по душе Асанья. Мало кто его понимает. Это проблема интеллектуала в Испании. Готов признать, что ему не хватает мужества, но Асанья, по крайней мере, — интеллигентный человек.

— Интеллигентный человек! Вот кого бы я на выстрел к власти не подпускал, это интеллигентов. Или напротив — именно на выстрел и подпускал бы, но не ближе. Если в дело замешаны интеллигенты — будь уверен, дело развалят наверняка. Они продадут тебя через неделю — как только придумают идею поудобнее.

— По-твоему, интеллигенты виноваты?

— Все виноваты. Но эти постарались больше прочих.

— Я, например, — интеллигент, — сказал анархист с достоинством, — меня привели сюда убеждения. Чем интеллигенты тебе не угодили?

— Врут и хвастают. Ищут, кого посильнее, куда прибиться со своим хвастовством.

— Ложь. Я приехал сюда умирать.

— Подумаешь, — сказал в ответ другой анархист, — а на Украине ты что, выжил бы?

— Люди жертвуют собой за идею. Это, по-твоему, нехорошо. А соглашатели вроде Негрина тебя устраивают.

— Политический мыслитель — так себе. Оппортунист, как все. Ну и ладно, хватит с нас мыслителей. Но врет натурально. Знаешь, мне иногда кажется, я бы ему одолжил трояк.

— Этого мало, чтобы возглавить республику.

— А у меня больше нет.

— Я имею в виду, доверия на трояк и умения врать — мало.

— Как это — мало? Убедительно врать — в этом работа и состоит. Надо врать легко. Так, чтобы запутать друзей, тогда враги не поймут, по кому стрелять. Главное — одурачить противника: он думает, что воюет с красными, ан нет — с розовыми, а завтра и вовсе с голубыми. Так мы отстоим Мадрид, друг.

— Я не стану смеяться над бедой. Испания — моя вторая родина, не стану смеяться над родиной.

— Спасибо за такую родину!

— Я покинул свой дом, — сказал анархист с оттенком малороссийской сентиментальности, — чтобы землю Испании отдать крестьянам, а ты над этим смеешься. Я умирать сюда приехал, а ты зубы скалишь.

— А что еще делать? Кабальеро запретил рыть окопы, сказал, что это не в характере испанского народа, и он прав! Для чего окопы, если все равно пристрелят. Не те, так эти, от судьбы не уйдешь. Молодец Кабальеро — додумался: на кой ляд окопы, если сразу могилы надо копать? Что за политик! И нашим, и вашим — и не запутается. Трудно найти замену. Но мы отыщем, мы не сдаемся! No pasaran!

— Я приехал сюда, — сказал сентиментальный интеллектуал, — не смеяться над трагедией испанского народа — но отдать жизнь за его свободу.

— Это непременно, — сказал его товарищ, — это уж своим чередом.

— Думаешь, будет прок от Негрина?

— Я считаю, лучше не найти. Мужчина видный. Знаешь, как он ест? Посмотришь на него — вроде сам поужинал. Три тарелки может скушать. И женщин любит. Говорят, он трахнул Иду Рихтер, а это не пустяк.

— В постели войну не выиграешь. Нужны идеи.

— А Рихтер трахнуть — это что, не идея? Много идей у твоего Асаньи. Болтун и врун.

— Да, приходится лавировать между партиями. Приходится преувеличивать, чтобы увлечь людей. В этом проблема интеллигента: приходится говорить с массами, которые не вполне понимают твою риторику. И в Испании, и в России — та же история. Слева — один горлопан, справа — другой, впереди враги, как прикажешь говорить? Надо исходить из ситуации — что поделать.

— Из ушей скоро полезет их вранье. Отчего интеллигенты считают, что народу необходимо соврать, чтобы объяснить простую вещь?

— Идеи следует внедрять дозировано. Люди не готовы слышать правду. Как расскажешь крестьянину программу свободного общества? Только понемногу, одно слово сегодня, другое — завтра.

— Вот и выходит, что на слово правды — вагон вранья. И если бы врал кто-то один, а то все сразу.

— Пусть врач обманет больного, лишь бы больной проглотил лекарство.

— А если десять врачей суют лекарства, и все — разные? Лечат они тебя, может быть, от насморка, а натолкаешь в себя все подряд — и сдохнешь.

— Не ешь все подряд, доверься одному доктору. Он немножко обманет, но вылечит. Так и с идеями. Есть товарищи, которые имеют опыт борьбы. Доверься им.

— Идеи! Какие к чертовой матери идеи — если нет ни оружия, ни людей, — ничего нет. Тебе идей мало? А патронов тебе — хватает? Мой кумир — Нестор Махно. Если бы он мог возглавить наше движение.

— Кто? — спросил Колобашкин. Он слушал разговор двух анархистов и мало что понимал. Разговор шел на русском — оба бойца были из России — однако имен и обстоятельств Колобашкин не знал. Услышал знакомое слово и задал вопрос.

— Махно. Украинский герой. Знаешь такого?

— Батьку Махно? Знаю.

— Он мой герой.

— А чего в нем хорошего. Бандит.

— Он сражался за свободу, — сказал анархист, — и шел один против всех.

— За какую еще свободу, — сказал Колобашкин.

— Против поработителей.

— Каких еще поработителей?

— Ну, вообще. Любых поработителей.

На этом беседа кончилась.

На следующий день анархист возобновил разговор, за ночь он нашел верную формулировку.

— Махно не бандит, — сказал анархист, — он освободитель.

— Какая разница, — сказал Колобашкин.

— Когда я говорю «освободитель», — уточнил анархист, — я хочу сказать: освободитель сознания. Махно воплощал Марксов идеал.