Так хорошо начался день у Розы Кранц, а сейчас, поднимаясь по лестнице дома на Бронной, увидела Роза вульгарных девиц — и расстроилась. Нет, этим особам не надо было надевать туфли на высоких каблуках, укорачивать юбки, принимать выгодные позы. Что ни надень, как ни встань — а ноги получались у них непристойно длинные, и с крутизной бедер все было, к сожалению, в порядке. Стараешься, приводишь себя в порядок перед зеркалом, упихиваешь бедра в красные колготки, а такие вот сомнительной нравственности личности, не затрачивая усилий, всегда будут впереди — они богаче, они моложе, они (ах, что уж тут замалчивать!) красивее! Вот идут навстречу Розе две дамочки — и даже не замечают ее, Розу. Запах духов столь крепок, что ощущается за два лестничных пролета — какая вульгарность! И разговор! Только послушайте этот разговор!

— Ах, Лавандочка, — говорила одна из барышень, — я сказала ему: если в гости идет твоя дочь — не иду я. Эта крыса тянет из Тофика деньги!

— Откупись, Беллочка. Пошли сучку на курорт.

— Она из нашего дома на Сардинии не вылезает! Я уже не знаю, чей это дом — мой или ее.

— Наверное, думает, если она — дочь, то все позволено.

— Она и не дочь вовсе! Левкоевского ни на грош!

— Сдайте ребенка в приют.

— Как же, отправишь ее в приют! У нее родители есть!

— При живых родителях вымогать деньги у Тофика? Какой цинизм!

— Я безумно устала, Лаванда. Меня стало укачивать на яхте.

— Подумай о себе, Беллочка.

— Лавандочка, я отдыхаю только в своей галерее.

— Я понимаю, искусство спасает.

— Когда я встретилась с творчеством Гузкина, я словно сходила на массаж, словно прошла курс талассотерапии.

— Гриша — это подлинный авангард.

Роза Кранц смотрела на барышень, выпучив глаза. Два существа из иного, волшебного мира, в ароматах тропиков и сиянии алмазов, спускались по лестнице и говорили о современном искусстве. Неужели и они тоже любят современное искусство?

— Что глаза таращишь? — любезно обратилась к Розе Белла Левкоева. — Бриллианты в ушах считаешь? Твоего тут нет, не мечтай. Ишь, буркала выкатила, — и госпожа Левкоева поинтересовалась у охранника: — кого в дом пускаете? Вокзал у нас, что ли? Видишь, ноги кривые — значит, девушка не из нашего дома. У здешних жильцов и на хорошие ножки бабки есть.

— К Кротову они на новоселье, — заволновался охранник. — К Кротову! И в списках есть! Роза Кранц, в журнале помечено.

— Ах, вы та самая Роза!

— Ах, значит, вы — Роза! — барышни расцвели улыбками.

— А мы вас ищем!

— Вас нам не хватает!

— Вы — искусствовед, мы про вас все знаем!

— А нам в галерею эксперт нужен!

— А другое ваше имя — Толстожопая Пучеглазка, правда? Как остроумно, правда? И очень современно! — наивная Лаванда Балабос полагала, что в мире искусства у всех деятелей есть клички и прозвища. Некоторые мастера ходят в тельняшках и называют себя «синие носы», другие мажут краской забавные кляксы и откликаются на прозвище «мухоморы», а иные надевают красные колготки и носят кличку Толстожопая Пучеглазка. Употреблять эти клички — значит быть своим в мире прекрасного.

— Вас-то нам и не хватает для галерейного дела!

— Милая Толстожопая Пучеглазка, приходите ко мне работать! Я буду вам хорошо платить! — воскликнула Белла Левкоева.

— Славная, добрая Толстожопая Пучеглазка, давайте дружить, — кричала Лаванда Балабос и пританцовывала, и ее сапфировые серьги — дар Ефрема Балабоса — подпрыгивали, — не обижайтесь, что мы вам нагрубили, мы вас любим!

— Милая, милая Толстожопая Пучеглазка! Ну, улыбнитесь, пожалуйста!

— Хотите, мы тоже наденем красные колготки — и все станем толстожопыми пучеглазками?

У Розы Кранц перехватило дыхание, черты ее исказились. Кто спасет от кошмара? Кто остановит безобразную сцену? — вот что было написано на лице ее. Спасать Розу, однако, никто не собирался. Юные фурии совершали свой безумный танец вокруг нее, оскорбляя сразу все чувства культуролога — обоняние, слух, зрение и нравственное чувство, разумеется, также. Толстожопая Пучеглазка! Барышни выкрикивали это отвратительное прозвище так громко, что слова гудели под сводами дома, переходили с этажа на этаж

И в тот момент, когда головокружение, раздражение и обида могли уже привести к тому, что Роза повалилась бы на мраморной лестнице без чувств, распахнулась дубовая дверь квартиры в бельэтаже, и Луговой барственным жестом пригласил Розу Кранц вглубь квартиры.

X

— Заходите, Розочка, посумерничайте со стариком. Вы одна или с подругами? — Иван Михайлович раскланялся с Беллой Левкоевой и Лавандой Балабос. — Три грации! Хорошо, что я стар для роли Париса и не должен делать выбор — растерялся бы! Проходите.

И Роза устремилась в спасительные апартаменты Однорукого Двурушника.

— Я тоже зван к реформатору на новоселье, да вот ленюсь. Пусть молодежь веселится. Усаживайтесь, — сказал Луговой. — Расскажите старику, куда страна катится.

— Под откос! — воскликнула Роза Кранц. Она находилась под впечатлением сцены на лестнице. — Если такие распущенные девицы получают от общества все блага, а подлинным интеллигентам приходится сносить их вульгарные выходки, то какой оценки заслуживает общество? Под откос страна катится, безусловно.

— Не драматизируйте, Розочка, — сказал Луговой. — Отнеситесь к этой сцене, как и следует интеллектуалу, философски. Что с них требовать? Рассудите: у каждого класса свои недостатки. Раньше в квартире Левкоевых проживал пролетарий Спиридонов — он матерился, ходил по лестницам пьяный, засыпал в лифте, песни орал. Он бы вам тоже не понравился. В России приходится выбирать между двумя формами хамства — пролетарской и купеческой. Выбор, как видите, невелик.

— А вы, — спросила Роза Кранц, — какое хамство предпочитаете?

— То, которое становится нормой отношений. Поскольку я представляю чиновничество, мне нравится порядок — а хамство, как и любое отклонение от нормы, я не поощряю. Однако смотрю на вещи объективно: перемены в обществе провоцируют падение нравов. Откройте газеты: журналисты хамят читателям. В музей сходите: художники хамят зрителям. Иной раз подумаешь: это нестерпимо. По рукам надо дать этому журналисту! Запретить это искусство! Но раз все терпят хамство — значит, оно стало нормой.

— Терпят, — сказала Роза Кранц, — потому что не обучены культуре отношений. Вы как начальник должны хорошие манеры новому классу преподавать.

— Институт красной профессуры? Был такой учрежден после Октябрьской революции — для слесарей. Хотите знать мнение старика? Война и тюрьма — вот что учит в России. А в мирное время хорошей замены этому нет. Не поможет мое вмешательство этим дамам. Их школа — салон красоты, журнал мод, картинная галерея. Кто создает всю эту продукцию — разве я? Их воспитали вы, Розочка, и ваши друзья. Другой школы не было.

— Не перекладывайте на меня ответственность за этих девиц, — сказала Роза, — я и вижу-то их в первый раз.

— Помилуйте, я лишь уговариваю вас не принимать хамство нового класса близко к сердцу. Их жизнь научит, не беспокойтесь.

— Похоже, — горько сказала Роза Кранц, — теперь именно такие, как они, устраивают жизнь по своим законам. Не жизнь их научит, а наоборот: они научат жизнь.

— Не так мрачно, — сказал Луговой. — Терпите их, милая Розочка, терпите, как Маяковский и Блок терпели комиссаров с маузерами. Отыщите в них привлекательные стороны. В белом венчике из роз — шаг чеканит Балабос. Оттого, что жены бизнесменов вульгарны, прикажете капитализм отменить? А свобода самовыражения как же? С идеалами частной собственности что делать станем?

— Новая стагнация, — сказала Роза Кранц. — Складывается впечатление, что драйв прошлых лет уже не вернуть.

— Чего, простите, не вернуть? — полюбопытствовал Луговой.

— Драйв не вернуть, — пояснила Роза, — Это такой международный термин, обозначающий напор и стремление. Исчез драйв.

— А, вот оно что, — сказал Луговой, — стремления, поездки, путешествия. С этим как раз все в порядке. Туристический бизнес, например, цветет. Драйв на Багамы непрерывный. Хотя, понимаю, под словом «драйв» имеется в виду интеллектуальный напор. Считаете, в тупик зашли? Но ведь бойко двигались, Розочка!