Ответ напрашивается сам собой, звучит он так: актуальным является не всякое искусство, но такое искусство, которое не просто выражает соответствующее себе время (время оно выразит невольно в любом случае), но которое формирует новые эстетические нормативы — для формирования нового социума и новых социальных отношений. Иными словами, актуально то искусство, которое организует наш с вами завтрашний день, а вовсе не отражает день сегодняшний. Иными словами, искусство существует прогрессивное и непрогрессивное. Сказать так — значит весьма определенно высказаться в давнем неразрешенном споре: есть ли прогресс в искусстве. Искусствоведы обыкновенно стесняются говорить на сей предмет определенно, робеют: а ну как получится, что Ворхол лучше Фидия? Неудобно как-то. Но ведь никак не скажешь, что Ворхол Фидия хуже — иначе зачем бы он создавал свои поделки, а мы их хвалили? Принято уклончиво говорить, что Фидий — хорош для своего времени, а Ворхол — хорош для своего; но такого высказывания недостаточно: что же получается — наши сегодняшние достижения равны тем, что были достигнуты много веков назад? Зря, что ли, все мы старались? И боятся произнести законченное суждение: мол, есть прогресс в искусстве, прогрессивное общество порождает прогрессивное искусство — ничего не попишешь. Однако говорить так приходится, сама логика общественного развития вынуждает так сказать. Наконец договорились до некоторого компромисса — решено было говорить, что не искусство современное лучше, а культура — в целом — прогрессивнее. А с этим фактом не поспоришь.
Если мир сегодняшний прогрессивнее мира вчерашнего (а, кажется, сомнений в этом у большинства нет), следовательно, искусство, актуальное нынешнему прогрессу, — прогрессивнее искусства вчерашнего. Осталось, правда, поинтересоваться, что такое прогресс — и имеет ли он в принципе отношение к искусству и к общественному благу — однако этим никто не интересовался. Самый же факт, что создание нового мирового порядка потребовало нового прогрессивного искусства, сомнений не вызывает. Нет сомнений и в том, какого рода должно быть это новое искусство: искусство инсталляции актуально по отношению к периоду глобализации. Империи нового типа потребовалось произвести такое искусство, которое всеохватностью своей затмило бы прочие дисциплины. Искусство инсталляции в той же мере актуально в современной империи, в какой соборы были актуальны в средневековой Европе — инсталляция не отражает современность (как собор не отражал средневековое мировоззрение), инсталляция современностью является. Собственно говоря, усилиями политических деятелей, военных и менеджеров весь мир сегодня сделался одной большой инсталляцией.
Осип Стремовский, в ту пору, когда он уже стал интернационально признанным мэтром, когда ретроспективы его творчества триумфально были показаны в крупнейших музеях мира, Осип Стремовский выразил эту мысль наиболее полно и развернуто в интервью, данном «Лос-Анжелес Таймс». Художник долго шел к себе: он отдал дань соцреализму во время учебы в советском художественном институте, он посвятил много времени иллюстрациям детской литературы, изображая пионеров и новостройки со всем необходимым тщанием, он попробовал себя в живописи а-ля Сезанн, он создал несколько произведений, стилистически близких поп-арту; он проявил себя как концептуалист, одним словом, он попробовал многое. Находились недоброжелатели, утверждавшие, что у Стремовского нет своего лица, что он не имеет своего почерка, линия его анонимна, и цвет — случаен. Но даже и самые оголтелые злопыхатели вынуждены были замолчать, когда Стремовский наконец набрел на тот самый жанр, который его прославил, на то искусство, которое совершенно совпало с шумом времени — на инсталляцию. Будучи в Калифорнии (происходил этот разговор уже тогда, когда лидерство Стремовского сделалось несомненным и он оставил далеко позади менее удачливых коллег: пьющего Пинкисевича, однообразного Гузкина, вялого Дутова), Стремовский высказался следующим образом:
— Как я определяю жанр, в котором работаю? Это тотальная инсталляция. В ней находится место всему — и картине (я использую даже свои старые эскизы, иллюстрации к детскому журналу «Пионер»), и поп-арту, и вообще чему угодно.
Осип Стремовский таким образом незаметно подвел собеседника к совершенно новой для того мысли — что самый подлунный мир есть не что иное, как инсталляция Господа Бога. Едва корреспондент уразумел сказанное и вообразил себе Саваофа, организующего небрежную инсталляцию в своем домашнем музее, как ему захотелось возражать. Сказать так — не значит ли сказать банальность, подумал было корреспондент. Ну да, инсталляция, и что с того? Прежде говорили, что весь мир — театр, а теперь вот говорят, что весь мир инсталляция, и где же разница? Разница, однако, существовала, напрасно интервьюер сомневался. Прежде всего разница состояла в том, что для инсталляции (в отличие от театра) не нужна ни драма, ни герой, ни конфликт чувств — структура инсталляции крайне проста, она не нуждается в героях и страстях, она не нуждается ни в чем определенном, собственно говоря, у инсталляции нет структуры — в этом ее сила и жизнеспособность. И это то главное, что сделало инсталляцию необходимой современному миру. Структура (иерархическая структура в особенности) — образование уязвимое, но лишенная структуры инсталляция, мимикрирующая к любой среде, чрезвычайно витальна. Мамонты вымирают, но амеба живет; революционной мыслью явилось вывести амебу размером с мамонта.
III
Слeдyeт признать — нравится это или не нравится, но это правда, — что Иосиф Эмильевич Стремовский и его концепция тотальной инсталляции выразили современный мир так же полно, как некогда соборы выразили средневековую схоластику; его инсталляции столь же актуальны сегодня, как некогда фрески Микеланджело были актуальны по отношению к Риму, решившему конденсировать в себе христианскую догму и языческую мощь. Более того (и это подчеркивалось многими исследователями творчества Стремовского), именно гений Стремовского сформулировал многие положения и постулаты общего порядка, применимые Новым Мировым Сообществом не только в искусстве, но и в политике, экономике, образовании и науке.
Сегодняшний мир имеет ту политику, таких политиков, такую структуру управления, что в точности соответствует идеалам искусства, которое мир признает за таковое. Искусство — и так было на протяжении всей истории человечества — формирует идеалы, которые политика делает реальными. В конце концов, политика не более чем один из видов искусства, а Платон ставил ораторское мастерство даже еще ниже, называя его просто «сноровкой». Наивно думать, будто искусство следует за политикой. Общество культивирует свои искусства и сноровки одновременно, и если интеллектуалам и заказывают портрет политиков, то убедительный заказной портрет создают и политики — и выполняют его в точности по заветам интеллектуалов.
Перикл старался походить на скульптуры Фидия статью и решимостью, а не наоборот; Александр Великий брал в походы «Илиаду», воображая себя Ахиллесом; Сталин и Дзержинский осуществили на деле проекты Малевича и конструктивистов. Вы хотели мир, расчерченный на квадраты? Извольте: вот, мы, политики, сделали все в точности, как вы просили. Политика — реализованный проект искусства.
Сегодняшний мир переживает торжество политики постмодернизма, то есть того типа мышления, который четверть века господствует в умах просвещенной интеллигенции. Мир (напуганный директивами двадцатого века) страстно захотел искусства без определенных критериев, философии деструкции, утверждения, которое не значит ничего конкретного. Мир захотел тотальной иронии, он захотел посмеяться над собой — и посмеялся. Правда, разница между политиками и интеллектуалами заключалась в том, что последние полагали иронию и рефлексию самоцелью; политики же знали, что подлинная цель совсем-совсем иная. Целью — совершенно внятной, явной и осознанной целью — была организация нового мирового порядка; для осуществления этой цели в первую очередь следовало использовать искусство — как самый подходящий инструмент для формирования сознания.
