— Дедушка, но ведь не могу же я взять тебя к себе.

— Об этом и речи быть не может. У тебя — своя семья. Впрочем, лично я был бы рад возможности общения с тобой — моим другом и внуком. Но к чему утруждать Лизу? Я для нее чужой человек. Ненужный больной старик.

— Ты не чужой для Лизы.

— Кому нужны старики? Кто хочет о них заботиться? — саркастически сказал Соломон Моисеевич.

— Мы постараемся, дедушка.

— Не думаю, впрочем, что доставляю много хлопот. Я неприхотлив в быту. Мне абсолютно ничего не нужно, — Соломон Моисеевич ел малиновое варенье, закусывая пастилой; иногда, разнообразия ради, он макал пастилу в розетку и орудовал пастилой в варенье, словно ложкой, — единственное, чего мне не хватает, — это содержательного общения, интеллектуальных бесед. Не хватает единомышленника. С твоим отцом мы вели замечательные беседы, до тех пор, пока, кхе-кхм, пока, ну словом, пока они не прекратились.

— И я рад с тобой говорить, дедушка.

— Если бы мы жили вместе, мы могли бы говорить постоянно, каждый день.

— Конечно, дедушка.

— Что может быть выше обмена идеями?

— Ничего, дедушка.

— Разумеется, если это не в тягость Лизе. Хотя, если ей самой этого хочется, другое дело. Полагаю, у нее достаточно свободного времени?

— Не так много, дедушка. У Лизы пожилые родители, им тоже требуется внимание.

— Хм, родители, — Соломон Моисеевич помолчал, пожевал обиженно губами. Наличие Лизиных родителей им не рассматривалось в качестве серьезной помехи. — Не помню их совсем. Что они из себя представляют? Интеллигентные люди? Во внимании не нуждаются, думаю.

— Мать Лизы тяжело больна.

— Больна, вот как. Хм, значит, надо обратить на это внимание.

— Спасибо, дедушка.

— Меня это беспокоит.

— Ну что ты, дедушка.

— Меня это действительно беспокоит. И я хочу помочь.

— Как же ты можешь помочь?

— Надеюсь, что сумею помочь. Очень надеюсь на это.

— Как же, дедушка?

— Прежде всего — советом.

— Да, это важно.

— Надо обратиться к врачу.

— Обязательно.

— Я говорю серьезно и хочу, чтобы к моим словам внимательно прислушались: надо обратиться к врачу.

— Мы так и поступим.

— Ни в коем случае не откладывайте!

Соломон Моисеевич посмотрел выразительно и скорбно сжал губы; я со своей стороны сделал все, что можно было сделать в такой ситуации, говорил его взгляд. Надеюсь, и вы сумеете исполнить свой долг так, как сделал это я.

— Да, — заметил Рихтер, — рано или поздно, но быт и социальные отношения засасывают человека. Человек делается рабом обстоятельств. Именно таким образом, — подытожил ученый, — социокультурная эволюция и берет реванш у истории.

Подобно многим ученым, Рихтер, изобретя одно полноценное объяснение мироздания, пользовался им всегда. Все хорошие и осмысленные вещи он относил к разряду явлений исторических, а все вещи плохие и бессмысленные — проходили по разряду явлений социокультурной эволюции, то есть событий, не оплодотворенных разумом. Семейные хлопоты, проклятый быт, материальное неблагополучие — все это Рихтер презирал как помехи главной цели: свободе человечества. По традиции, Павлу следовало поддержать деда и сказать: «Как верно! И я трачу много времени впустую; осточертела семья». То была бы реплика философа, стоящего над миром. И Павел изготовился сказать искомую фразу. Лизина любовь тяготила его. Однако стыдился Павел самого себя, того, что не умеет добром платить за добро. Однажды он подслушал разговор Лизы с подругой, в котором Лиза произнесла фразу: «Мне не в чем себя упрекнуть». Эти слова всякий раз всплывали в его сознании — он-то знал, что ему есть в чем себя упрекать. Павел решил, что нет нужды соглашаться с дедом.

— Есть просто человеческие отношения, — сказал Павел, — обыкновенные отношения. Разве их обязательно приписывать то к историческим явлениям, то к социокультурным?

— Я привык всему давать имена, — высокомерно ответил старик, — и даже если я этого делать не стану, — и тут он вдруг засмеялся, — то имена у вещей все равно будут, просто имена не названные. Ошибочно думать, что Маркс выдумал борьбу классов — он просто назвал вещь ее именем, а борьба была и без него. Люди думают спрятаться от смысла истории за вещами и заботами — но история их все равно там найдет. А я — я прятаться не стану. Я останусь один. Я готов к одиночеству, — последняя пастилка, обмазанная малиновым вареньем, исчезла у Рихтера во рту; пережевывая ее, он продолжал: — Мне досадно лишь, — сказал Соломон Моисеевич, — что я не смогу делиться с тобой мыслями. Хотя, наверное, тебе неинтересны мои идеи. Что ж, возможно, в них и нет ничего особенного.

— Это не так, — сказал Павел. Он жил идеями деда и тем, что когда-то рассказывал ему об этих идеях его отец. Невозможно быть членом семейства Рихтеров и не знать о парадигмальных проектах истории. Уже много лет старик Рихтер вынашивал теорию, призванную изменить мир. На бумагу было перенесено немногое, но пророку и не требуется записывать проповеди — найдутся и другие, чтобы сделать это. Соломон Моисеевич раскрывался более всего в разговоре, и Павел привык уподоблять своего деда Сократу. Подобно греческому мудрецу Рихтер охотнее обсуждал свои взгляды с учениками, нежели предавал их бумаге. Спору нет, некоторые черты характера двух философов рознились совершенно, так, например, если доверять свидетельству Ксенофонта, Сократ был равнодушен к сладкому, — но ведь не составляет же десерт столь существенной компонент в анализе личности? Соломон Моисеевич был равнодушен к столь многому в этом мире, что слабость к десерту лишь умиляла Павла. Сократ, думал он, глядя на выпуклый лоб, завитки седых волос, самый настоящий Сократ. Дальше в сравнении этом он не заходил, однако стоит произнести про себя имя «Сократ», как невольно вспоминаешь и имя его жены, также ставшее нарицательным.

— Я мог бы поделиться с тобой кое-какими соображениями.

Соломон Моисеевич как раз покончил и с чаем, и с пастилой, да и варенья оставалось совсем уже немного, он расположен был к интеллектуальной беседе. Странное дело, но и горечь его отношений с Татьяной Ивановной, неизбывная горечь, отравлявшая все его существо еще минуту назад, несколько утихла. Видимо, оттого, что, пересказывая горести и печали, Соломон Моисеевич избавился от душевного напряжения, настроение его заметно улучшилось. Он охотно поделился с любимым внуком своими соображениями.

— Знаешь, в какое время мы сейчас живем? — задал он риторический вопрос; ответ был у самого Рихтера уже наготове, более того, ответ этот и Павел уже выучил наизусть. — Мы живем сейчас в эпоху кризиса третьего парадигмального проекта всемирной истории. Если, конечно, тебе интересна эта тема.

III

Любой неподготовленный к таким беседам человек ахнул бы и растерялся. Где-где, простите, живем? Не в доме, не в городе, а в кризисе парадигмального проекта? Что такое парадигмальный проект? Почему третий? Есть ли вообще проекты у всемирной истории? А если они есть, то, как говаривал один из друзей Винни Пуха, то зачем? Хорошо, что Сергей Ильич Татарников этих слов о проектах не слышит, то-то он бы разозлился. Впрочем, как Татарников, так и все решительно, знавшие старого Рихтера, давно привыкли к таким речам. Павел же, слышавший с детства про «пространственно-временной континуум» и «парадигмальные проекты», удивления никакого не выказал.

Собственно говоря, Соломон Моисеевич излагал свою теорию членам семьи регулярно; на домашних ужинах, во время полуденной прогулки вокруг дома, за чаепитиями домашние его принуждены были выслушивать монологи старого Рихтера, посвященные динамике исторического развития общества. Стоило разговору зайти о чем-нибудь ином, помимо общих вопросов, Рихтер начинал томиться и скучать. Как, вы говорите о кухне (зарплате, отдыхе, погоде), в то время как могли бы слушать положения моей теории, — вот что читалось на его обиженном лице. Домашние замолкали, а Соломон Моисеевич из любой беседы неуклонно сворачивал к занимающему его предмету. Даже Татьяна Ивановна, свирепея от нелепой терминологии и предпочитая слова понятные и простые, успела выучить этот набор слов — набор слов, который Соломону Моисеевичу представлялся чрезвычайно простым и ясным.