— Или, — сказал журналист ехидно, — бизнесмены, отправленные в изгнание. Есть у нас один нефтяной Фортинбрас, войска собирает. Впрочем, Фортинбрас-то в итоге все и получил.

— Верно, а почему получил? Потому что был ответственным престолонаследником, мыслил государственно. И наш принц так же мог: поговорил там, посоветовался здесь, подготовил прессу, выбрал время, ввел танки — как люди делают?

— И был бы прав. Только с демократами не надо связываться. Наболтают, запутают, оружие распродадут. Захочешь воевать — пуль не сыщешь.

— Дальше: принц мог стать ученым, не обращая внимания на строй. Мало ли кто правит: Горбачев или Ельцин, Блэр или Буш — ну их в болото, займусь наукой. Другим не помешаешь, сам целее будешь. Здесь его двойниками являются Розенкранц и Гильденстерн — «молочные братья», дети одного университета.

— Как и Горацио.

— Горацио — это совсем другое дело. Горацио — это тот, кто все запомнит, а потом все напишет. Горацио, мой друг, — это ты. Ты еще про всех нас напишешь правдивую историю. А сейчас вспомни про Полония. Вот еще один вариант поведения. Служит преданно, работает исправно, ведь можно — для спокойствия державы, — служить не королю, но отечеству. Разве мы не знаем таких, служивших сперва одному королю, потом другому, но больше — месту.

— Служить Родине — почетное право всякого гражданина. Особенно если служба номенклатурная. Сегодня депутат, завтра министр, потом — банкир. Родина пост сыщет. Не забудь сказать про Гертруду.

— Она — воплощенная любовь, без принципов, без правил. Полюбила и неважно кого, было бы чувство страстным. И разве плохо просто любить? — спросил историк, который еще никого и никогда не любил. — И это тоже возможность, упущенная Гамлетом. Гамлету бы жениться, и все бы успокоились. Он мог бы провести остаток дней в постели со своей красоткой, позабыв амбиции.

— Не так просто, — сказал другой мальчик — и не мальчик уже вовсе, но молодой человек, с опытом, со знанием жизни. — Я вчера объяснился с Соней Татарниковой. Будь, говорю, моей Офелией и не уходи в монастырь.

— А она? — собеседник Соню Татарникову знал с детства, они вместе ходили в школу.

— Уйду, говорит, в монастырь. Правда, монастырь называется Сорбонна, находится в Париже, и нравы там свободные. Что я мог возразить? Королевства у меня нет, предложить нечего.

— Если ты ее любишь, — сказал мальчик, который не знал про это чувство ничего, — ты сможешь все преодолеть, и это тоже.

— Разве ее папу преодолеть под силу? Это тебе не Полоний.

— Сергей Ильич Татарников — хороший человек. Помнишь, мы к нему за книжками ходили?

— Профессор ни при чем, он лишь тень отца. Она не его дочка, а Тофика Левкоева — знаешь, этот мордастый, на плакатах? В оранжевых галстуках ходит. Вот лучезарный бандит, — сказал другой мальчик, который знал жизнь, — полстраны купил, а другую половину продал. Так что Офелия обеспечена.

— Офелия, — сказал его собеседник, — являет еще один вариант поведения. Принц мог по-настоящему сойти с ума и покончить с собой. Так, вероятно, ведет себя человек, потрясенный смертью отца, — просто сходит с ума. Он все типы поведения понемножку пробует. То сумасшедшим побудет, то в Пирра поиграет — с мечом постоит, то задумается о государстве, как норвежец. Если посмотреть внимательно, все варианты поведения разобрали, и каждый, вообще-то, неплох. Но выбирает он потом окончательный вариант.

— Какой же?

— Я скажу, если сам не догадаешься. Ты ответь мне на простой вопрос: зачем внутри пьесы — еще одна пьеса? Зачем пьеса, которую играют актеры?

— Мышеловка? Нужна для того, чтобы разоблачить короля.

— Разве за этим? И как же короля разоблачили — тем, что обидели? Король видит, что его обвиняют в убийстве, оскорбляется, встает, уходит. Любой бы обиделся. Ты бы тоже оскорбился. Я, например, скажу тебе, что ты дурак. Ты на меня обидишься. Будет ли это доказательством того, что ты дурак? Прямым доказательством все-таки не будет. А косвенных и так хватает.

— Имеешь в виду мое объяснение с Соней? Глупость, признаю. Знал, что глупость, а все-таки заговорил с ней. Но это была не пьеса и даже не комедия — хотя моя жизнь и кажется смешной. Мне подчас странно, что все, что происходит со мной, происходит на самом деле — раз так, то ничего другого никогда не будет. Реальность — она одна. А Гамлетy все стало ясно именно в театре.

— Что именно ему стало ясно? Вот ты на какой вопрос мне ответь: мы назвали несколько судеб, которые он мог бы прожить, — эти судьбы представлены как наброски главной судьбы. Но какой? Все эти люди: Лаэрт, Фортинбрас, Пирр, Эней, Орест — они двойники Гамлета. Все они — дети теней. Все — воплощение некоей директивы. Как ее определить?

— Бремя наследства.

— Беру слова насчет дурака назад. Верно, бремя наследства, и есть много возможностей нести бремя. Для этого и выпущено на свет столько героев — они как бесконечные отражения в зеркале. Шекспир ставит одно против другого, и изображения множатся до бесконечности. Гамлет кладет этому предел. Когда?

— В конце он конец и кладет — когда их всех в гроб кладет. Тут им всем и приходит конец.

— Еще раз: он никого не убивал — все само убилось. Он время такое выбрал почему?

— Случайно все совпало — дуэль, яд, и настроение, видать, было хреновое. Папа умер, дождь, девушка утонула. Ну, как оно бывает?

— Но когда, когда, скажи — все это сошлось в одно?

— Когда посмотрел представление — оно отразило всю его историю. Он посмотрел — решил: все, пора. Хватит время тянуть.

— Видишь! Еще одно зеркало! Тоже зеркало! И ты прав, ты прав, — вдруг горячо заговорил историк, хватая друга за руку, — ты прав, что для каждого играется своя пьеса. И я тоже прав, когда сказал, что пьеса всего лишь одна — одна на всех. Понимаешь?

— Нет, мой пылкий друг, не понимаю.

— Я имею в виду такое зеркало, в котором отразится все сразу. Мышеловка — сыграна и для короля, и для Гамлета, и попадают в нее оба. Просто король видит в представлении аллюзию своей истории, а Гамлет — структуру истории вообще. И Гамлет понимает, что его судьба — это такая же пьеса внутри другой пьесы, как «Мышеловка» — внутри пьесы «Гамлет».

— Все ты запутал.

— Наоборот, распутал. Гляди. Если можно вставить одну пьесу внутрь другой — значит, это происходит постоянно. Это — простое понимание. Если судьба любого из твоего окружения — есть инвариант твоей судьбы, то почему не предположить, что все судьбы вместе — инвариант чьей-то еще? Есть пьеса «Гамлет» а внутри у нее есть вставная пьеса «Мышеловка». Но есть и другая пьеса, которая размерами и значением еще больше «Гамлета», и «Гамлет» в ней, в этой большей пьесе, — такое же вставное представление. Понимаешь? Герой неожиданно это понял. Он смотрел на судьбы других теней — на судьбы своих двойников. Вернее сказать так: он думал (и мы вместе с ним думали), что все они — его двойники. И неожиданно этот зеркальный ряд распался, когда он увидел, что они вставлены не в его пьесу, как он самонадеянно решил, а они — вместе с ним — внутри большей пьесы. Понимаешь теперь? Он вдруг видит это там, в театре. Его судьба — такой же вариант чьей-то еще судьбы, как судьба Лаэрта — вариант его собственной. Понимаешь?

— Ты хочешь сказать, что для Лаэрта написана пьеса «Гамлет», а для Гамлета — какая-то еще, другая пьеса?

— Та, другая пьеса, написана для всех.

— И даже для министра энергетики? Ему точно закон не писан.

— Писан. Просто он не читал.

— А как называется другая, большая пьеса?

— Разве ты сам не знаешь?

— Нет.

— Она называется «Отец и сын». Внутри нее играется «Гамлет». Единственный судья для сына — отец, и последний приговор отцу выносит сын. Эта цепь не может быть разомкнута — что они друг без друга?

— А чем эта главная пьеса кончается?

— Как чем?

И оба мальчика замолчали. Потом один сказал:

— Гамлет пугается в понятиях, отправной точкой для него является судьба отца.