Чем очевиднее торжество авангарда, тем безответнее вопросы: какая концепция свободы лежит в основе этого движения? Какой общественный строй представляет авангард? Какой идеал человеческих отношений воплощает? Авангард замышлялся как апология коммунизма, а прижился в капиталистическом обществе. Авангард как система взглядов сделался выражением либерально-демократического Запада, то есть того буржуазного общества, против которого собирался бунтовать. Значит ли это, что авангард лишь метод, а не содержание? Почему капиталистическое общество приняло авангард, надо ли считать, что мы получили адаптированный авангард, а есть еще какой-то иной? Авангард старое искусство отвергал, как далекое от реальности, но сам сделался крайне условен. Авангард восставал против коммерческого искусства, но стал высокооплачиваемой деятельностью. Искусство доавангардное различается по культурным и историческим реалиям, а искусство авангардное — сплошь похоже, где бы ни было произведено. Сравните авангардиста из Японии и из Америки, из России и из Франции — ни за что не угадаете, кто откуда. Значит ли это, что авангард слил разные культурные традиции воедино? Зачем он это сделал? Потому ли, что выражает общие надмирные чаянья? Или потому, что выражает страсти толпы, которые одинаковы в любой культуре?

VIII

Прошло несколько дней, и снова спорили в той же компании. Роза Кранц и Голда Стерн, Леонид Голенищев и Елена Михайловна постарались убедить Павла в том, что авангардисты — люди уникальные и по своим задаткам, и по своей миссии. Этот спор Павел назвал так: «Авангард — массовое явление или элитарное?»

— Лучшие люди становились авангардистами, — сказала Роза Кранц.

— Избранные, — сказала Елена Михайловна и посмотрела на Леонида.

— Малевич, Родченко, Ворхол, Бойс и прочие гении, — сказала Голда Стерн.

— Разве они так хороши?

— Безусловно.

— Мне кажется, что хорошие люди — это те, кто помогает другим, воспитывают, лечат, защищают. Что же такого хорошего, воспитательного сделал авангард?

— Спроси, хорош ли ураган, сметающий все на пути? Спроси, хорош ли скорый поезд, который оглушает свистом патриархальные деревни? — так сказал ему Леонид Голенищев. — Авангард уже тем хорош, что открывает путь.

— Значит, дело авангарда — не быть хорошим в прежнем, ранее употребимом смысле, а являть силу, которая расчищает путь другому хорошему?

— Можно сказать так

— И в дальнейшем по этому пути придет обыкновенное хорошее начало, спокойное и деловое, которое уже не будет сметать и оглушать свистом? Или отныне сметать и оглушать надо всегда?

— Сила, содержащаяся в авангарде, формирует новый мир. Когда такой появится, он будет жизнеспособнее старых образов.

— Значит, новое хорошее, которое придет на смену прежнему хорошему, будет хорошим в старом смысле слова: будет помогать, защищать и лечить, правильно? И противоречий с прежним хорошим не возникнет? Ведь и то и другое — занято одними вещами, противоречий быть не должно. Или то, прежнее хорошее, уже не будет считаться таковым, и надо будет пересматривать понятия хорошего и плохого в принципе?

— Прежде всего надо понять, — сказала на это Роза Кранц, — что эстетика авангарда не может быть общеупотребимой. Она — мотор машины, но не сама машина. Все не могут стать авангардистами, вся машина не может состоять из мотора. Поэтому речь не идет о пересматривании понятийной базы общества. Речь о немногих избранных.

— Правильно ли я понял, — спросил Павел, — что немногие избранные — они живут как бы несколько впереди прочих и несколько по другим законам?

— В будущее возьмут не всех, — пояснила Голда Стерн, правозащитница.

— Понимаю, только лучших, наиболее свободных, и все такое. Интересно, кем будет проводиться отбор кандидатов в будущее?

— Историей, — сказал Леонид.

— Вот, должно быть, бессердечная вещь. Наверное, всем в будущее хочется, а всех не берут.

— Не берут.

— Обидно.

— А ты думал! Объективность не может быть приятной.

— А Стремовского возьмут в будущее?

— Безусловно.

— А Гузкина?

— Еще бы.

— Хорошо ему. А Снустикова-Гарбо?

— Спорный вопрос.

— Все-таки интересно. Возьмут Снустикова-Гарбо в будущее или нет?

— Скорее всего, возьмут.

— А те немногие избранные, что попадут в будущее, они там, в будущем, будут совсем одни — или окружены другими людьми?

— Они будут окружены теми, кого они воспитали.

— Я представляю себе, как это будет прекрасно для Снустикова: оказаться в кругу единомышленников. Интересно вот что: в будущем, в кругу единомышленников, они будут пользоваться понятиями хорошего и плохого, теми понятиями, что остались в прошлом? То есть будут помогать, лечить, заботиться друг о друге? Или они в этом не будут нуждаться?

— Утилитарный подход к искусству, — сказала Роза Кранц. — Мы забыли, что говорим о художниках, а не о колбасниках, генералах и банкирах.

— Так что ж — они не люди разве?

— Люди, но живущие другим: не материальным.

— Я потому так спросил, что в будущее возьмут не всех. Генералов и колбасников, наверное, брать не собираются. Значит, в будущем придется сызнова устраивать общество, налаживать отношения.

— Будем надеяться, что прогресс и цивилизация сделают этот процесс легким. Например, труд колбасника будет механизирован.

— Даже усомниться в этом трудно. Тем более что обслужить немногих избранных прогрессу легче, чем нелепую толпу. Прежде в будущее собирались взять всех, хотя иных и должны были в этом будущем судить. Мне кажется, раньше «будущим» являлось Царство Божие — и туда, хочешь не хочешь, а приглашали буквально всех. То есть предполагали воспроизвести ту же толчею, что и на земле. Теперь, когда Бога нет, дело упростилось. Теперь история решила в расходы не входить: попросту не брать большую часть народонаселения в будущее.

— Вы утрируете. Только тот, кто чувствует шум времени и его выражает, достоин быть художником — и в качестве такового быть опознанным временем.

— Значит, избранные (т. е. те, кто слышит шум времени) имеют перед временем больше прав, чем большинство, которое шума не слышит?

— Очевидно, так.

— Однако эти избранные непременно хотят быть понятыми обществом — то есть толпой неизбранных. Более того, они хотят остаться в музеях наряду с теми произведениями, что понятны косной публике. И даже того более: произведения авангарда год от года (я хочу сказать, по мере все большей экспансии авангарда) стали куда более понятны публике, чем старое искусство.

— Разве так? — колко сказала Голда Стерн. — Неужели так уж понятны? Что поняла толпа в Родченко, Сэме Френсисе и Джаспере Джонсе? Поглядите на Ле Жикизду, наконец! Это вам не старое морализаторство.

— Безусловно, в этом их не упрекнешь.

— Вот видите.

— Мне кажется, — сказал Павел, — не существует более доступной для масс идеи, чем идея элитарности. Эта идея выражается так: ограниченное количество мест. Скажите у кассы, что осталось три билета (хоть в будущее, хоть в Париж) и поезд уже отходит, — и все ринутся! Раздавят друг друга! И что поражает: продадут не три билета, но триста. По-моему, это специальный торговый прием. На витринах пишут: берите, осталось последнее; а потом пишут то же самое опять и опять. И всегда осталось только три билета. И продают, и продают — без конца.

— И что же?

— Ошибка вышла. Количество обладателей билетов в будущее превысило количество оставшихся на перроне. Поехала в будущее как раз толпа. Сначала собирались послать в будущее только творцов, вроде Микеланджело и Снустикова-Гарбо. Но потом началась давка у кассы, многие купили билеты по блату, кого-то пустили зайцем, кто-то дал взятку, да и напечатали дополнительно еще кучу билетов. И главное, демократические институты не позволили ущемлять в правах избирателей. А начальство — президенты и банкиры, — те вне очереди как меценаты. Так что в поезд набилось столько народу — не продохнуть. Однако слух такой — что едешь среди избранных.