– Признайтесь сами – не то прикажу разломать вашу дурацкую гусеницу!

Присутствующие возбудились. Следователю дали понять, что если он тронет пятимиллионную игрушку, его ждет тюрьма. Банкир Балабос приплясывал в предвкушении скорой расправы.

– Ломайте! – кричал он следователю, – ломайте! Гений создал великую гусеницу, но вот приходит опричник и крушит искусство!

– Варвар! – сказала Переплюева. – Сталинист!

– Вы, должно быть, разделяете мнение Гитлера, – ехидно заметил Шайзенштейн, – и считаете авангард искусством дегенеративным? Вот так и фашисты губили новое и радикальное!

– Получите разрешение в музее Гугенхейма, – посоветовал министерский работник Потрошилов, – перед вами мировая классика! Это вам не памятник Дзержинскому, эта вещь сделана в соответствии с мировыми стандартами.

– Никому не уходить! Я вернусь через три часа! – Следователь Гена (три года его знаю, ни одного дела еще не раскрыл) стиснул мне руку и умчался.

Следственный эксперимент отложили до вечера, следователь ждал отмашки от руководства, подозреваемые переместились в ресторан, где за бутылкой бордо коротали время. Я же поехал советоваться с Татарниковым, предварительно завернув в магазин. На бордо денег у меня не было – но бордо в данном случае и не приветствовалось. Сергей Ильич жарил яичницу на кухне. Я поставил на стол бутылку водки, присел на табурет и описал Сергею Ильичу конкретный случай. Непросто было объяснить, что именно экспонируется в галерее, я с трудом подбирал слова. Надеюсь, Татарников понял, что это была за гусеница, и какого рода квадраты висели по стенам.

– Значит, квадраты?

– Квадраты, да. А Башлеев пришел на них посмотреть – и пропал.

– Пропал, значит? – спросил Сергей Ильич и аккуратно разбил яйцо о край сковороды.

– Испарился.

– И собака след не взяла? – Бац, второе яйцо разбил.

– Хороший пес, а растерялся.

– Зато вы не растерялись. Обнаружили троянского коня в галерее? – Третье яйцо кокнул, желтых три глазка на сковороде. – Решили, что тело внутри художественного объекта?

– Когда смотрю на выставки нового искусства, всегда думаю: так придумано все, чтобы было удобно трупы прятать. Перевязал ленточкой, бантик на задницу приляпал – вот тебе инсталляция. Хоть в Третьяковке показывай, никто ничего не спросит. И вывозить за рубеж удобно. Скажем, грохнул банкира, куда тело деть – вопрос. А тут как раз выставка в Париже – хоп, соорудил инсталляцию и вперед, пара часов – и уже вдали от русского правосудия. Тут проблема одна – запах.

– И как же думаете справиться?

– Да не волнуйтесь вы за них, Сергей Ильич! Придумают! Египтяне на тысячу лет покойников бальзамировали – и наши деятели как-нибудь на пару недель законсервируют. Прогресс все-таки. Обольют «Шанелью» или черной икрой намажут. У богатых свои фантазии.

– Нефтяная компания Балабоса и Башлеева, кажется, переходит в государственное управление? – спросил Татарников невпопад.

Я кивнул, разлил водку. Татарников снял сковороду с огня и щедрой рукой отвалил мне два глазка из трех – я и спорить не стал, целый день не ел. Там, на Рублевке, разве они накормят? Сергей Ильич поковырял вилкой свою часть яичницы, отхлебнул из граненого стакана и сказал:

– А подозреваемых, так понимаю, четверо?

– Ну и рожи, Сергей Ильич! Поперек себя шире.

И я описал ему Переплюеву, Шайзенштейна, Потрошилова и Балабоса.

– Вы описываете исключительно некрасивых людей.

– Такие будки, Сергей Ильич!

– Вы не находите это странным: некрасивые люди представляют прекрасное?

– Простите, не понимаю.

– Скажем, Леонардо да Винчи или Рафаэль были красивыми людьми. А сегодняшнее искусство представляют некрасивые люди. Значит ли это, что искусство сегодня не вполне искусство?

– Теперь так принято, – сказал я неуверенно. – Многим нравится.

– Вы, я вижу, знаток, – подхватил Татарников. – Может быть, разъясните, почему квадрат одного художника похож на квадрат другого художника? Вот вы, журналист, всегда можете угадать автора?

Я развел руками.

– Любопытный парадокс, не правда ли? – сказал Татарников.

– Что вы имеете в виду?

– Данный тип искусства есть самовыражение личности, более свободное, чем, допустим, у Репина или Рембрандта?

– Разумеется.

– А когда личность выражает себя, она делается совершенно непохожей на другую личность, не правда ли?

– Видимо, так и происходит.

– Тогда почему получилось так, что произведения авторов, которые самовыражаются, похожи друг на друга до неразличимости? А произведения Репина и Рембрандта, которые самовыражаются менее свободно, – совсем не схожи? Может быть, сегодня выражают нечто не вполне выразительное?

– Не понимаю вас.

– Чтобы некое свойство выразить, надо этим свойством обладать. А если нет никаких свойств? Скажем, трудно выразить личность, если нет личности.

– К чему вы это говорите? – Я не мог уследить за его мыслью.

– В истории, голубчик, – Татарников привычно перешел на лекторский тон, – частенько случается так, что явление выдается за свою противоположность. Замечали? Вот, скажите, в чем значение реформ Петра Первого?

– Петр прорубил окно в Европу, принес в Россию западные порядки. – Это даже я знал. В школе я историю не особенно учил – но про реформы Петра сегодня много пишут.

– Вы уверены в своем ответе? Так вот, голубчик, Петр Первый отменил институт престолонаследия, упразднил патриаршество, учинил тотальный контроль государства над религией и окончательно закрепостил крестьянство. Большего произвола, нежели Петр, в русскую государственность никто и не принес – большевики против него дети. Так что до европейских порядков далековато. – Татарников хмыкнул и отхлебнул из граненого стакана.

– Но при чем тут Петр Первый, какая связь?

– А самая непосредственная, голубчик! Историю надо внимательно читать, вот что! Учиться в школе надобно без троек! А всяких шарлатанов и культурологов, извините за выражение, в шею гнать! – Татарников пристукнул ладонью по столу. – А то врут больно много!

Татарникова было легко вывести из себя. Я породу учителей за это и не люблю, но Сергею Ильичу поучения прощал. Поскандалит, успокоится и чего-нибудь дельное присоветует. Я кивнул, плеснул ему еще водочки. Пусть покричит, выпьет, глядишь, его и осенит. – Обратите внимание, голубчик, как много явлений, не соответствующих своему формальному названию. Вот авангард – а мы ведь про авангард говорим, да? – был придуман как социалистическое революционное искусство. А стал обслуживать богатых буржуев. Так?

– Так.

– Пойдем дальше. Предполагается, что культуролог – это тот, у кого есть мысли о культуре. Чиновник – тот, кто блюдет закон. Если эти правила не соблюдаются, общество оказывается в плену фикций. Является ли Шайзенштейн мыслителем? Пожалуй, нет. Является ли Потрошилов честным человеком? Судя по всему, не вполне.

– Подумаешь, Америку открыли! Да, воры. Но ведь все воруют!

– Это не воровство, мой милый. Это система, воспроизводящая фиктивное бытие. Люди не соответствуют профессиональным обязанностям, поскольку смысл их деятельности совершенно иной. Они производят пустоту – и должны пустоту олицетворять.

– Нет, Сергей Ильич! – возразил я. – То, что они делают, – мерзость, но не пустота. Поделки, которые они рекламируют, – это стоит денег. Миллионы платят!

– То есть дают нарезанную бумагу в обмен на намалеванные квадратики. Что именно из этих товаров является настоящим? Искусство – не вполне искусство, красота – не вполне красота, но это потому, что деньги – не вполне деньги.

– Ошибаетесь. Деньги реальные и дают положение в обществе.

– Положение в обществе? Но скажите, какое у нас общество? Демократическое? Феодальное? Капиталистическое? Затрудняетесь с ответом, голубчик? А можно ли обладать реальным положением в фиктивном обществе?

– Знаете, Сергей Ильич, я с вами не согласен. – Я решил вернуть старика к реальности. – Может, наше общество и не идеальное, но ведь живем же как-то. Хлеб жуем, водочку выпиваем. Если бы все было фальшивое, и мы бы с вами яичницу не ели.