— Как это случилось? — глухим голосом спрашивает Палыч.

— Когда спецназ вышибал дверь взрывом, Фишману размозжило голову, отвечает начальник СИЗО.

— А как он оказался под дверью? Ведь он не был… э-э… с теми, кто брал заложников.

Начальник СИЗО, как перед этим его подчиненный, в недоумении разводит руками.

— Ты предполагал нечто подобное? — усталым, бесцветным голосом обращается ко мне Палыч, когда мы усаживаемся в машину.

Я совершенно разбит, подавлен: похоже, все наши усилия и старания теперь не стоят выеденного яйца.

— Угу… — единственное, на что у меня хватает духу.

Мы молчим всю обратную дорогу. И только у входа в управление меня прорывает:

— Товарищ подполковник! Чем я провинился, что вы именно меня на это дело сосватали? Ведь вы знали, знали, чем оно пахнет!

— Знал… — угрюмо соглашается Палыч. — Потому тебя и выбрал…

— Спасибо за доверие, — что-то мутное, нехорошее поднимается из глубины моей души, и необъяснимая злость охватывает меня. — Между прочим, моя жизнь мне пока еще не наскучила.

Палыч вдруг сутулится, становится как бы ниже ростом. Не глядя на меня, он тихо роняет:

— Жаль… Мне бы твои годы…

И, чуть прихрамывая, он поднимается по лестнице.

Я остаюсь. Мне нужно немного прогуляться, чтобы привести в порядок свои мысли и чувства. Неужто я трус? Теперь уже просто не знаю… Но что прикажете делать, если передо мной резиновая стена? Я ее бодаю изо всех сил, упираюсь, как вол, она вначале поддается, а затем пружинит и, больно пнув, отбрасывает на прежние позиции.

Фишман был уже мертв, когда специазовцы вышибали взрывом дверь СИЗО. Такое заключение дал судмедэксперт. Допросы взбунтовавшихся подследственных ничего не прояснили. Тупик.

Что-то во мне надломилось. Это заметил даже счастливый Баранкин, который совершенно ошалел от своей любовной эпопеи.

— Серега, ты болен? — спросил он участливо.

— Я не болен… Я уже мертв… — мне не хотелось даже языком шевелить — я как раз сидел за своим столом и бесцельно листал дело Лукашова. Морально мертв…

— Ну ты даешь… — озадаченный Баранкин подошел ко мне и принялся рассматривать фотографии, разбросанные по столу, украдкой поглядывая в мою сторону — хотел продолжить разговор, но не решался. — Серега, а Лозовой тебе зачем? — наконец спросил он после довольно длительной паузы, ткнув пальцем в один из снимков.

Я невольно опешил — это были фотографии, полученные мною из седьмого отдела. А на снимке, который заинтересовал Славку, был изображен таинственный незнакомец из ресторана при мотеле.

— Кто такой Лозовой?

— Мы вместе учились в школе милиции. Только Лозовой на курс выше.

— Где он сейчас?

— Ты что, не помнишь? Служит у нас в управлении, в дежурной части. Старший лейтенант.

В дежурной части! В моей голове будто кто щелкнул выключателем, и мрак хандры тут же рассеялся.

— Погоди… Я быстро набрал номер дежурного по управлению. — Алло! Говорит Ведерников. Кто дежурил?.. — я назвал дату. — Жду… Понял, спасибо.

Именно Лозовой дежурил в ту ночь, когда бандиты ворвались в квартиру Лукашова, к Тине Павловне! И спецгруппа захвата опоздала… Потому что кто-то предупредил. Вывод напрашивается однозначный, но я все равно не могу поверить.

— Как тебе Лозовой? — спрашиваю Славку, который напряженно смотрит на меня.

— Здоровый… Мы с ним мало общались. Жлоб…

— Почему жлоб?

— Любитель выпить на дармовщину. А у самого снегу прошлогоднего не выпросишь. За копейку удавится. Так зачем тебе Лозовой?

— Интересуюсь, — неопределенно ответил я и стал складывать бумаги в сейф. — Извини, тороплюсь. Будет спрашивать меня Палыч, скажешь, что появлюсь часа через два.

Я спешил в парк ресторана «Дубок», где меня уже должны были ждать.

— Вот здесь он стоял, — долговязый юнец топнул ногой об асфальт аллеи.

— Я даже не успел заметить, куда он бил, — явно смущаясь, добавил второй, ростом пониже.

Он был бледен и немного прихрамывал. Собственно говоря, благодаря ему я и вышел на эту историю, которая случилась в вечер убийства Лукашова. Парень после драки попал в больницу с тяжелыми травмами ноги и ребер, а его мать, недолго думая, заявила в райотдел милиции о «хулиганах, избивающих наших деток…»

В РОВД происшествие расследовать не спешили, хотели, видимо, спустить его «на тормозах» — такие драки случались через день, а эта, к счастью, обошлась без поножовщины. Но мать пострадавшего обладала уникальной настойчивостью и добилась приема у самого генерала, после чего дело «повесили» на Баранкина.

Вот тут-то и выяснилось, что четверых здоровенных парней избил всего лишь один человек.

Я слушал объяснения юнцов и их подружек и все больше убеждался, что это именно тот человек, которого я ищу: роста выше среднего, широкоплеч, быстр в движениях, очень силен, отлично тренирован, в совершенстве владеет приемами восточных единоборств. А значит, он должен был где-то тренироваться. И если он не приезжий, не «гастролер»…

— Словесный портрет незнакомца из парка, составленный мною с помощью компашки потерпевших, оставлял желать лучшего. Что и немудрено достоверность словесных портретов, за редким исключением, не выдерживает никакой критики. Это как раз тот момент, когда теории не в ладах с практикой…

— Зайди к старику, — благоухающий Баранкин терпеливо чешет свои непокорные вихры, глядясь в карманное зеркальце. — Просил.

— Пижон, — отвечаю я и поправляю узел пестрого галстука, который идет ему, как корове седло. — Фрайер деревенский.

— На свадьбу придешь? — осторожно интересуется Славка, все еще не веря, что я в настроении.

— Куда денешься… Придется. Пора уже и мне заводить полезные знакомства.

Баранкин скалится, а я отправляюсь к Палычу.

В кабинете «зубра» полнейший кавардак: везде валяются бумаги, книги, а сам он, скинув пиджак, усердно копается в ящиках письменного стола.

— Звали?

— Садись… Сережа…

Ошеломленный, я медленно опускаюсь на стул: впервые за три с лишним года нашей совместной работы Палыч обращается ко мне по имени.

— Будем прощаться… — продолжая свои изыскания, негромко говорит он, не глядя на меня.

— Как… прощаться?

— Ухожу. Пора, брат, пора… На пенсию ухожу.

Я молчу. Что-то внутри оборвалось, и как-то нехорошо заныло сердце.

— Вот так… — Палыч поднимает на меня глаз.

Только теперь я замечаю, как он сдал за последний месяц. Передо мною сидел старик с потухшим взглядом, болезненный и вялый.

— Ты себя побереги, Сережа… Я перед тобою виноват… Ты был прав. Не надо было путать тебя в это дело.

— Иван Палыч, о чем вы? — И я впервые называю его по имени-отчеству, Это наша работа. Не я, так другой.

— Другой, может, и не полез бы на рожон. Видно, ты копнул чересчур глубоко. Особенно кое-кому не поправились твои разговоры с друзьями покойного Лукашова. Возможно, и не стоило с ними так…

Да уж, разговоры… Век бы мне с ними не говорить, не видеть их холеные рожи и пустые циничные буркалы. Хорошо, что я не сказал старику о звонках «доброжелателя».

— Иван Палыч, вас «ушли»? — прямо спрашиваю я.

Старик не выдерживает моего взгляда и опускает глаза. Его молчание красноречивее любых слов.

— Из-за меня, значит… Но я все равно доведу дело до конца! — едва не кричу я. — Чего бы мне это ни стоило! Я не позволю этим подонкам творить их черные делишки! Я не боюсь их.

— Знаю… Потому и… Эх! — машет Палыч рукой. — Пропади оно все…

— Значит, именно вас избрали козлом отпущения?

— Вроде того… Зря мы Фишмана арестовали…

— И теперь на всех перекрестках будут кричать, что мы применяли недозволенные методы, что он оговорил себя и других… Попробуй опровергни. Снова концы в воду и на трибуны, чтобы в который раз поклясться в верности перестройке.

— Опровергнуть трудно, это верно… Они уже накатали «телегу» в обком и… э-э… выше…

Мне почему-то в этот момент вспомнился Иван Савельевич и его молодой коллега. Да, им тоже не позавидуешь.