— Вы же хотели переночевать у нас, — удивился дежурный.

— Не получается, однако. Ехать мне надо! Шибко надо!

Во дворе он поднял оленей, вывел за ворота, взмахнул хореем, ткнул вожака и вскочил на рванувшуюся нарту. Еще мгновение — и упряжка растворилась в вечерних сумерках…

Тир вернулся из поездки раньше обычного. Распряг загнанных оленей и отпустил: пусть идут в стадо, отдыхают. Вошел в свой чум и, не зажигая жировой светильник, уселся на постель из оленьих шкур. Сел Тир на постель, достал из-под полы малицы газету, положил ее на колени и стал водить по ней пальцем, словно слепой. Водит пальцем по газете и плачет. Текут по его лицу слезы, а в голове мысли, как комары, толкутся:

«Эх, отец, отец! Ну почему ты но позволил мне учить эти буквы?..».

С того дня задумчивым стал Тир, молчаливым. Работал, не жалея себя. Даже за других пастухов дежурил, особенно по ночам А они расплачивались за это — кто шкуркой песцовой, кто патронами, и посмеивались над ним: «Чего это ты на работу такой жадный? Отдохнул бы!» — «Я со стадом не устаю!» — беззлобно отвечал Тир.

Прошла беспокойная пора весенних отелов, промелькнуло жаркое лето с назойливыми оводами, с кружением оленьих стад. И казалось, что вместе с ними кружились и дни недели… Потом и осень отгуляла по тундре в золотистых морошковых нарядах. Пришли морозы, пал снег. Скоро белый ковер окрасился пенистой кровью заколотых на мясо оленей. Но и эти рубиновые проталины замела пурга, укутала темнота полярной мочи. Отшумели декабрьские ветры, отпылали новогодние костры. И наступил новый, тридцать седьмой год. И однажды, будто острым охотничьим ножом, разрезала заря полог ночи, и в ту щель впервые заглянуло солнце… Потом с каждым днем солнце поднималось все выше и выше, все шире и шире раскрывая свой огненный глаз…

Однажды, в начале февраля, в базовый поселок приехал Тир Нэрё и пошел прямо в правление колхоза. И сказал там председателю, чтобы вместо него в тундру послали другого пастуха, потому что он. Тир Нэрё, уезжает в Ленинград по своим личным делам. И еще, сказал Тир председателю, пусть с ним рассчитаются, пусть выдадут все деньги, которые он заработал в стаде… Из правления Тир отправился к заготовителю, выложил перед ним ворох песцовых шкур и горку патронов. И объяснил, что большие деньги ему нужны на дорогу, которая будет долгой и длинной, На следующее утро Тир Нэрё исчез.

Дует с Невы промозглый февральский ветер, но даже и он бессилен остановить широкоплечего ненца в меховой национальной одежде, с большим дорожным мешком. Ненец идет по улицам Ленинграда и зачарованно вглядывается во все, что видит впервые: ой как много здесь необычного, как много непонятного, как много красивого!.. Вот он останавливается возле афишной тумбы, оклеенной красочными афишами и революционными плакатами. «Новая Конституция — наш Основной Закон!» — пылают кумачом большие буквы, «Только у нас! Маг и прорицатель Али ибн-Ходжа! Сеансы гипноза и мнемотехники!» — таинственно мерцают черно-сиреневые буковки. «Есть ли жизнь на Марсе??? Публичная лекция Агитпропа!» — интригуют три вопросительных знака. Но Тир Нэрё не умеет читать, и потому для него все буквы сливаются в удивительный орнамент. Он вглядывается в хитросплетения слов и медленно обходит тумбу. И вдруг!.. Даже губу закусил, чтобы не вскрикнуть. Как пламя костра, в алом платье и с бубном в руках, высоко поднятым над головой, его сестра — Амдэ Нэрё!..

Оглянулся Тир, поискал глазами среди людей и, когда с тумбой Поравнялся пожилой прохожий, окликнул:

— Эй, товарищ!

Пожилой прохожий остановился, протер очки и спросил:

— Вы меня, молодой человек?

— Товарищ! Скажи, где ее найти? — И Тир ткнул пальцем в афишу.

Пожилой прохожий улыбнулся.

— Вам повезло, молодой человек. Я как раз иду туда, где выступает ваша соплеменница. — Он слегка приподнял шляпу: — Пеотровский Олег Данилович. А как звать вас, молодой человек?

— Мое имя — Тир.

— Тир! — повторил Пеотровский, словно смакуя звучание этого имени. — Изумительно! — Он взмахнул рукой. — Прошу вас, молодой человек!

Когда до театра оставалось несколько метров, Тир внезапно остановился, широко раскрыл глаза и побледнел. Пеотровский забеспокоился:

— Вам плохо, молодой человек? Что-нибудь с сердцем?

— Я уже видел эту странную белую сопку, на склоне которой горит тысяча утренних солнц! И этот вход… Я же это видел!

— Ай-яй-яй, молодой человек! А мне вы сказали, что в Ленинграде впервые. — Он погрозил шутливо сухоньким пальчиком. — Нехорошо обманывать старших!

— Я здесь никогда не был, клянусь духами тундры! Но вот же — та самая черная тропа… Скажи, там, внутри, есть пещера? А в той пещере много людей? Это так?

— Ну, знаете, товарищ Тир. Ваши слова более чем удивительны! А впрочем… — Он жестом указал на парадный вход: — Моя миссия вашего проводника окончена. Желаю приятных впечатлений от встречи с прекрасной Амдэ! — Он повернулся и, сделав два-три шага, остановился.

— Товарищ Тир! А билет у вас есть?

— Билет? Что это? — не сразу ответил ошеломленный Тир.

Пеотровский смеялся недолго, но от души. Отсмеявшись, он вернулся и взял Тира под руку.

— Вы уж простите меня, старого осла! Но это и вправду было так неожиданно и так смешно… Ну-ну, не сердитесь, ради бога, товарищ Тир! Идемте со мной! Я проведу вас служебным входом.

Сегодня Амдэ танцевала особенно вдохновенно. Зрители были в восторге. Они много раз награждали танцовщицу горячими аплодисментами, а в конце обрушили целый шквал оваций, неистово выкрикивая «бис!» и «браво!». И Амдэ, уже в который раз, была вынуждена выходить на поклон, благодарно прижимая к груди букеты живых цветов.

И только Тир сидел будто прикованный к своему месту на галерке, куда его определил старый костюмер театра Пеотровский Олег Данилович. «Да! — думал Тир, вцепившись в свой дорожный мешок. — Отец оказался прав. Он уже тогда знал, что Амдэ обретет великую власть над людьми. Так и случилось! Тир все видел и слышал сам…»

Амдэ, усталая и счастливая, принимала поздравления от своих коллег и друзей, улыбалась, пожимала руки, кого-то целовала и кто-то целовал ее — все это происходило словно в зыбком, радужном дурмане. И никто из присутствующих не обратил внимания на Тира, который вошел в гримерную и остановился за ширмой.

Но вот восторженное половодье пошло на убыль, все постепенно покинули гримерную, и Амдэ, не в состоянии согнать губ счастливую улыбку, рухнула на стул перед зеркалом и уронила голову на руки… Ощутив какое-то движение, Амдэ подняла голову, и ее глаза встретились со взглядом брата. Она резко обернулась и едва сдержала крик. В углу, возле ширмы, стоял Тир. У нее сжалось сердце. Волна мрачного предчувствия перехватила дыхание. Она собрала все силы и спросила, не узнавая своего собственного голоса:

— Ты меня все-таки отыскал?

— Да, я нашел тебя! — сказал Тир, потянувшись рукой к поясу, где висел охотничий нож.

— Ты пришел, чтобы выполнить волю отца?

Тир молча кивнул, а его пальцы крепко сжали костяную рукоятку.

Странное спокойствие вдруг охватило Амдэ. Только невероятная бледность лица выдавала ее волнение.

— Тир, я тебя ни в чем не виню! — У Амдэ дрожали губы. — Пусть будет так!

— Да! — сурово сказал Тир, выхватив нож. — Пусть будет так, как мне сказал отец в своем последнем слове! — Он бросился вперед и яростным ударом пробил упругую кожу бубна, с которым полчаса тому назад выступала Амдэ. Тир кромсал и кромсал неподатливую, скрипучую желтизну кожи, приговаривая: — Амдэ! Ты же настоящая шаманка! И ты не должна камлать с этим фальшивым бубном! — Тир рассек сыромятный узел на своем дорожном мешке и протянул старый отцовский бубен. — Сестра! Умирая, отец хотел, чтобы наш бубен был у того, кто продолжит древний род шаманов Нэрё! Он твой!