Наступило пять часов, потом шесть. Тетя Поля принесла ему перекусить, и он поел, не выходя из-за стола. Прошел еще час. К девяти Ровнин понял, что может спокойно, без особых забот расслабиться. Все; конечно, бывают чудеса, но рассчитывать, что кто-то подойдет к стеллажу сегодня, на ночь глядя, бессмысленно. Если бы они и подошли, то сделали бы это днем. И все-таки они вполне могут прийти за письмом и завтра. Поздно вечером Ровнин понял, что с ним опять начинается мандраж. Нет, они меня засекли, подумал он. Они меня засекли. И снова он с тоской подумал: ну что стоило ему оказаться в нужный момент у стола? Чепуха какая-то. Просто не повезло. Случайность. Глупая случайность.

В одиннадцать тетя Поля заперла общежитие.

Значит, теперь он должен ждать завтрашнего утра; даже не утра, а двенадцати часов: в это время должна прийти подмена от Семенцова.

Около двенадцати, когда тетя Поля давно уже закрыла запор и ушла в дежурку спать, он позвонил Семенцову домой. По тому, как тот сразу снял трубку, Ровнин понял, что полковник ждал звонка.

— Иван Константинович, не разбудил?

— Что вы. Всегда рад слышать.

— Ни одного просвета.

— Хорошо. Позвоните завтра?

— Да, обязательно.

Ему было сейчас стыдно перед Семенцовым. Называется — «оперативник из Москвы». Упустил шанс, и какой, стопроцентный шанс.

После разговора с Семенцовым Ровнин задремал, но скоро почувствовал, как кто-то трясет его за плечо. Он открыл глаза и увидел тетю Полю. Она покачала головой:

— А ну, Андрюша, давай. Давай, давай, иди, поспи по-человечески. Моду взял, за столом спать. Ну, Андрюша?

— Тетя Поль, да я ничего, я здесь.

— «Здесь». Иди, спи, ну? Иди, я посижу. Мне все равно не спится.

Он пошел в дежурку, погасил свет и лег поверх одеяла.

Пятого июня, встав рано — еще не было семи, — Ровнин понял, что настроение у него сегодня чуть-чуть получше. Он вышел в коридор, сделал зарядку. Обтерся до пояса холодной водой. Потом заварил себе чай. Пока он сидел за столом, до момента, когда тетя Поля сняла засов, он заставил себя прогнать на память всю карту города. Всю, до последнего переулка и знака. Основные маршруты; потом маршруты машин Госбанка; потом расположение крупных, заводов, дорог, перекрестков, выездов за город; потом, один за другим, псе основные дорожные знаки; наконец, мелочи: выезды на окраины и в пригороды, неожиданные повороты и тупики, проходные дворы. Что бы там ни было, сегодня он должен быть в форме. В абсолютной форме. В нем должна быть полная ясность, независимо от того, придет ли сегодня кто-нибудь за письмом или не придет, состоится ограбление или нет.

Сейчас, разглядывая гладкую дерматиновую поверхность стола, Ровнин в который уже раз попытался с предельной ясностью ответить самому себе на вопрос: раскрыт он бандой или не раскрыт? С одной стороны, когда в ячейку положили письмо, он, хоть и упустил сам момент, все остальное сделал абсолютно чисто, по всем правилам. Засечь его неторопливый, медленный выход из дверей общежития, его нарочно замедленный проход к троллейбусной остановке, можно было только в одном случае. Если для того, чтобы положить письмо в ячейку, сюда приходил не один, а, как минимум, два человека. Значит, как же тогда все происходило? Один вошел и положил письмо, тогда как второй — давно дежуривший где-то в удобном месте, допустим, на лестничной клетке противоположного дома — наблюдал, подстраховывая. Следил, не выйдет ли вслед за напарником кто-то из дверей общежития. Кто же мог оттуда выйти, по их мнению? Тот, кто по внешнему виду мог быть сотрудником милиции. Он, Ровнин, вполне мог вызвать их подозрения. Натянуто? Осторожно? Да какая разница! Пусть даже сверхосторожно. А кто им мешает вести себя сверхосторожно? Суммы, которые они берут, кого угодно заставят быть сверхосторожным. Собственно, что могло им помешать лишний раз подстраховаться? Тем более если они, как считал Лешка, не что иное, как «инт. б.»?

И Ровнин вынужден был сейчас сказать сам себе; считай, что они тебя раскрыли. Может быть, они Тебя и не раскрыли. Но считай, что раскрыли. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

До двенадцати, наблюдая за стеллажом, Ровнин утешал себя тем, что все-таки жить этой преступной группе в Южинске будет теперь значительно хуже. Потому что кольцо вокруг нее пусть не сразу, пусть пока тихо, но сужается. Во-первых, уже само по себе письмо Пурхову В. немалый козырь. На нем есть два почерка, на конверте и на листке. Также известно, что его положил в ячейку короткошеий низколобый блондин с голубыми глазами и прижатыми ушами. Блондин со взятыми у него отпечатками пальцев, да еще явно имеющий какое-то отношение к банку. Значит, рано или поздно, но ОУР на него выйдет. С Семенцовым выйдет. Даже если сегодня не будет налета.

От этих размышлений Ровнину стало чуть-чуть легче. Все-таки что-то он здесь сделал, и пусть слабое, но утешение у него есть.

Сменщик пришел без пяти двенадцать. В общем, пришел довольно хорошо: в прихожей, если не считать Ровнина и тети Поли, в этот момент никого не было. Парень оказался неприметным. Среднего роста, светлоглазый, в тенниске и спортивных брюках. По виду скромняга, такой тихарик-студентик. Семенцов не подвел, сменщик подобран — не придерешься.

— Это ко мне, тетя Поль. — Ровнин кивнул. — Товарищ. Он побудет в дежурке?

Тетя Поля вздохнула.

— Побудет, побудет. Валя же сейчас придет. Андрей, может тебе чего нужно?

— Ганну позовите, если нетрудно. А?

— Чего ж трудного.

Тетя Поля ушла. Сменщик сразу же показал, что основательно изучил фото Ровнина. Скромно остановившись в углу, он подождал, пока тетя Поля уйдет, кивнул и подошел к столу — не сразу, а только после ответного кивка.

— Я от Ивана Константиновича, — сказал он тихо. — Вы Андрей Александрович?

— От какого Ивана Константиновича?

— От Семенцова. Иван Константинович будет вас ждать в Кисловском переулке, в машине «Жигули» вишневого цвета, сегодня в два часа дня. Номер машины семнадцать — шестьдесят восемь.

Ровнин внимательно изучил сменщика и сделал вывод, что держится парень как будто ничего. Кивнул на дверь дежурки:

— Подожди, пожалуйста, в этой комнате, я сейчас.

— Хорошо. — Сменщик исчез за дверью.

Спустилась Ганна, и Ровнин отошел с ней в угол прихожей. Конечно, она ждала, что он ее позовет, но, наверное, думала, что он сделает это совсем для другого. В глазах у нее сейчас полная растерянность. И обида. Ладно, у него самого тоже не карнавальное настроение. Для нее он должен быть сейчас веселым и беззаботным. Разглядывая ее закушенную губу, знакомое ему, вспыхнувшее вдруг пятнышко у виска, Ровнин подумал: ничего не поделаешь. Пойми меня, девочка, пойми и не сердись.

— Ганночка, ну что ты? Что-нибудь случилось?

— Все нормально. — Она отвернулась.

— Ганночка, я сейчас ухожу, и сегодня меня здесь не будет. Так вот, у меня к тебе просьба. Посиди здесь, а?

Она странно посмотрела на него — то ли укоряя, то ли пытаясь что-то понять.

— Сегодня до одиннадцати, пока закроют дверь? А, Ганочка?

Настроение из-за этого ее взгляда у него сейчас хуже некуда. Но для нее он должен выглядеть веселым, ясным и, легким.

— Ганусик, перестань. Неужели мне нужно что-то тебе объяснить?

Как она не может понять, что ему самому сейчас несладко. Что поделаешь, девочка, иначе нельзя.

— Ганна?

— Не нужно. — Она покачала головой. — Не объясняй. Хорошо. Конечно же, я посижу.

— Я думаю, письмо это сегодня никто не возьмет. Но если кто-то его все-таки возьмет, кто бы это ни был, ты ему не мешай. Только нажми незаметно четыре раза звонок. И все. В дежурке вместо меня останется мой товарищ. Хорошо?

— Хорошо.

Ганна отвернулась.

Перед тем как открыть дверь своей квартиры, Ровнин прислушался. Тихо. Сейчас двадцать минут первого. Значит, у него почти целый час. Убедившись, что за дверью сплошная, матовая тишина, Ровнин бесшумно повернул ключ, вошел. Все на своих местах. Прошел на кухню, поставил чайник, заглянул в холодильник. Так, яйца и масло, больше ничего не нужно. Быстро побрился, принял душ, переоделся.