— Интересно… А часто он сидел тут у вас?

— Каждый день. В его комнате нет печки, а уже холодно, вот я и приглашала старика сюда, у меня потеплее. Он приходил, садился на стул в углу и так сидел часами, не шелохнувшись.

— Идеальная модель. А о чем он рассказывал?

Лида пренебрежительно сморщила носик:

— Что может рассказать такой, как он!.. Человек, вернувшийся из прошлого… Я так и хотела назвать портрет: «Человек из прошлого». Редкий экземпляр: грабитель и негодяй в чистом виде… А вы лично знали его?

— Да нет. Познакомился я с ним в зале для аутопсии.

Лида снова поморщилась:

— Это другое дело. Нужно было видеть его здесь, когда он сидел на стуле словно в полудреме и в то же время настороже. Человек, которому больше нет смысла грабить, которому некого грабить, у которого нет на это сил, но все рефлексы хищника живут в нем с той же силой.

— А у вас явная склонность к анализу. Наверное, это профессиональная наблюдательность, глаз художника. Так о чем, вы говорите, этот хищник рассказывал?

— Ну о чем он мог говорить? — с досадой в голосе сказала Лида. — Все у него вертелось вокруг одного — куплю новый холст, он сразу спрашивает: «Дорогие сейчас холсты? А краски? Много краски уходит на одну картину? А сколько, к примеру, можно получить за такую картину?» И все в таком же духе. Помню, писала я один пейзаж. «Кому ты его продашь?» — спрашивает. «Именно этот я продавать не собираюсь», — говорю. «Тогда зачем пишешь?» — «Мне приятно заниматься этим, вот я и пишу». Этого он понять не мог. Писать картины просто так, не будучи уверенной, что ты их сможешь продать, — это было выше его понимания, это не укладывалось в его мозгу.

— Интересно, — отметил я, стараясь сдержать вздох. — А что он рассказывал о себе?

— Ничего. Только однажды у нас зашла речь об этих годах, которые он провел в тюрьме. «Долго я сидел, — сказал он. — Но поделом мне».

— Разумное признание.

— Да, но на уме-то у него было другое. «Каждая глупость, — говорил он, — наказуема. Моя глупость заключалась в том, что я не убежал пятого сентября». Что ждать от человека, который не понимает, что вся его жизнь была бессмысленной и жалкой?

— И к тому же преступной, — уточнил я.

Наступила короткая пауза. Хозяйка вспомнила о своих обязанностях.

— Чем вас угостить? — спросила она. И, чтобы я не потребовал чего-нибудь сверхъестественного, быстро добавила: — Вообще-то у меня есть только коньяк.

«Единственное, что я пью», — чуть не вырвалось у меня. Но я вовремя вспомнил о служебном характере моего визита и стоически отказался.

— Мерси. Терпеть не могу алкоголя. Я закурил бы, если вы не возражаете и если в этих бутылках нет легковоспламеняющихся веществ.

— Курите на здоровье. Можете заодно и меня угостить.

Лида села на табуретку перед мольбертом и довольно неумело затянулась.

— Я, если честно признаться, не курю и не люблю табачного дыма, но говорят, что курить — это артистично… А вы как считаете?

— Как-то не думал об этом. А что еще в поведении Медарова обращало на себя внимание?

— Что еще?.. Больше всего меня удивляла его отчужденность от окружающего мира. Иногда я видела, как он после обеда возвращается из ресторана… Он туда заходил выпить мастики. Шел медленно, уставившись в землю, с палкой, в черном плаще, будто темная тень, тень прошлого, которая совершенно случайно попала в живую жизнь, на свет солнечного дня, одинокий человек из прошлого, изолированный от всего окружающего…

Лида говорила, жестикулируя рукой, в которой держала сигарету. Не красавица, но в ее чистом бледном лице и больших карих глазах было что-то очень привлекательное. Она довольно симпатичная собеседница, если отвлечься от ее склонности к углубленному психологическому анализу.

— У вас получился бы портрет, — проговорил я. — Хотя лично я не повесил бы такой картины в своем доме… Какой бы поучительной она ни была.

Лида улыбнулась:

— Картины пишут не только для того, чтобы украшать комнаты. Это человеческие документы…

— В наших архивах таких документов более чем достаточно. Не стоит слишком увлекаться такого рода натурщиками…

— Может быть, вы и правы, — проговорила Лида, бросив на меня быстрый взгляд. — А что вы думаете об абстракционизме? Меня интересует мнение неспециалиста…

— В таком случае спросите своего отца.

— О, мой отец! — Лида выбросила наконец сигарету в пепельницу. — У моего отца есть только одна-единственная тема для разговоров: мученический путь Константина Сиракова. Он, я полагаю, уже изложил вам суть дела?

— В общих чертах, — кивнул я. — А почему вы ничего не сделаете, чтобы помирить ваших родителей?

— Потому что я все-таки люблю их и не хочу потерять.

— Я вас не совсем понимаю.

— Если я помирю их, это будет означать, что они сразу умрут, непременно, в тот же день.

— Вот как!

— Конечно. Лишить моего отца позы мученика, запретить матери кривляться — значит превратить их жизнь в ад. Они не вынесут этого ни в коем случае.

— Хорошо, хорошо, — согласился я. — Вы их лучше знаете, и вообще это не мое дело.

Я поднялся, решив, что пора идти.

— Вы все-таки не высказали вашего мнения об абстракционизме… — заметила Лида.

— Я как раз уточняю его для себя. А что вы думаете о дактилоскопии?

— Ничего… — пожала плечами девушка. — И, кроме того, я не вижу связи…

— Не видите? Но отпечаток пальца — это почти абстрактная картина. С той лишь разницей, что отпечаток пальца может когда-нибудь пригодиться.

— Ага… Значит, вы не очень-то лестного мнения об абстракционистах. А вы знаете, что на Западе кое-кто рисует картины пальцами?

— Это интересно, — признал я. — Особенно если речь идет о пальцах ног. Но искусство — слишком широкая область, а я тороплюсь. Как-нибудь в следующий раз…

Я сделал три шага к двери и поднял руку, прощаясь. В этот момент художница предостерегающе крикнула:

— Осторожно, провод!

«Провод? Наконец-то!» — мелькнуло у меня в голове, и я взглянул под ноги. Оказалось, что я чуть не наступил на провод, лежавший на полу. Осторожно подняв оголенные концы его, скрученные в кольца, я вопросительно посмотрел на хозяйку.

— Я сделала это для электроплитки, — объяснила она. — Штепсель разбился, и я временно соединяю без штепселя. Обещали прислать мастера, чтобы проверил всю проводку и поставил штепсели, но никто не идет к нам, не торопится…

— Такая мелочь может убить человека, — проговорил я сухо, положив провод на пол.

— Наверное… — улыбнулась Лида. — Только зачем убивать человека?

На такие вопросы я отвечать не привык, взглянул на нее испытующе. Есть люди наивные, есть другие — притворяющиеся наивными. Разницу между этими двумя группами сразу не обнаружишь.

— У кого, кроме вас, есть ключ от ателье?

— У отца. У него второй ключ.

Я снова поднял руку и вышел на лестницу. Вслед мне донеслось:

— Заходите еще!

«Может, так оно и будет», — сказал я себе мысленно, быстро спускаясь по лестнице. Хотя и нежелательно, ибо это задевает мое профессиональное самолюбие. Если с одним и тем же свидетелем приходится разговаривать второй или третий раз, это, как правило, означает, что ты недостаточно продуманно разговаривал с ним в первый раз.

Солнце грело с необычным для осени энтузиазмом. Школьники шатались по улицам, явно забыв об уроках на завтра. Я тоже не выучил урока и решил использовать свободное время, чтобы забежать в управление.

После солнечной роскоши улиц канцелярия показалась мне хмурой и темной. Деловая атмосфера! Я бросил плащ на стул и взял телефонную трубку. Мне нужны сведения о некоторых людях, их адреса, кое-какие детали биографий.

Разговаривал я недолго. По этому можно судить, что деталей этих было немного. Когда-то в начале службы это медленное, болезненное начало расследования приводило меня в отчаяние. Ты словно бежишь во сне — напрягаешь все силы, а ноги от земли не отрываются. Потом я привык, точнее — понял, что в такой работе, как наша, нервничать по пустякам нельзя, что работа состоит именно из тысячи таких вот мелких, на первый взгляд незаметных и малозначительных деталей, из проверок и перепроверок. Это отнюдь не соревнование с невидимым и нераспознанным злоумышленником. Где еще бывают такие соревнования? Судья лениво поднимает флажок и говорит: «Вперед!» Ты оглядываешься, но, кроме тебя, на беговой дорожке никого нет. «А где соперник?» — спрашиваешь ты. «Он уже давно побежал», — отвечает судья-стартер, не давая себе труда уточнить, когда именно побежал твой соперник.