Публика в «Савое» была еще более пестрой. Сюда ходили преимущественно женщины. Они сидели в небрежно-элегантных позах. Их ноги в блестящих оранжевых чулках были, казалось, вылиты из меди и тщательно отполированы. Вместо лиц у них были белые маски — в то время пудру не экономили. И на этом мучном фоне выделялись кричаще-красные губы, вырисованные непременно в форме сердца, а-ля Марта Эггерт. В следующем аквариуме — в «Софии» — было три этажа. Его завсегдатаями были маменькины сынки и дочки, здесь был оркестр, здесь танцевали.

В «Царе-Освободителе» собирались писатели, художники и другие интеллектуалы, многие из которых с утра занимались добыванием денег на единственную чашечку кофе, которую они потом и смаковали целый день.

На бульваре всегда царило какое-то нервное оживление. Парни и девушки двигались двумя встречными потоками, критически оглядывая друг друга. Слышались отдельные реплики: «Где будете вечером?», «Дай пятерку до завтра», «Подбрось мелочишку». В толпе шмыгали мальчишки — продавцы газет, крича до хрипоты: «Новая победа Роммеля!», «Самоубийство двух влюбленных на Горнобанском шоссе!», «С завтрашнего дня новые цены на масло и сахар!» А мимо мчались «мерседесы» нуворишей и серо-зеленые «опели» немецких офицеров.

Я свернул на улицу Раковского, удивляясь, почему это на меня повеяло прошлым. Причина скорее всего крылась в том, что я шел на встречу с одним из героев этого прошлого — с неким Лазарем Таневым. Я догадывался, что увижу отнюдь не лощеного денди. С ним наверняка произошли такие же перемены, как с заведением, мимо которого я как раз проходил: некогда здесь находился фешенебельный «Максим-бар», а теперь тут, наверное, обыкновенная столовая для служащих.

Сумерки сгущались. Я шел среди молодежи, которой сейчас было не до переменчивой судьбы улиц. К моим воспоминаниям о прошлом прибавились неприятности сегодняшнего дня. На сердце было тяжело, как ученику, который идет в школу, не приготовив урока. Танев, безусловно, хитрая лиса, а я иду к нему, не зная как следует, в чем он сильнее, а где может и поскользнуться. Такие импровизированные встречи обычно не дают желаемых результатов: вместо того чтобы заставить человека раскрыться, ты можешь его преждевременно спугнуть, и он будет увиливать, юлить и маскироваться. Но, на беду, другого выхода у меня сейчас нет. Когда в меню есть одна тушеная фасоль, бессмысленно заказывать индейку с каштанами.

Он жил в старом солидном четырехэтажном доме недалеко от центра и занимал квартиру в бельэтаже. К тому же его окружали женщины, о чем свидетельствовала табличка на двери:

В соответствии с этим звоню один раз и, ожидая, разглядываю выключатель. Он старомодный, но вполне исправный. Опасности стать жертвой электрического тока нет. Зато есть другая опасность — на лестнице сильно сквозит. Это заставляет меня вторично нажать на кнопку. Ну-ка поторапливайтесь, господин Танев.

Танев, однако, отнюдь не торопился. Странно. Он как будто мне ничего не должен. Разве что объяснить несколько деталей. А вот ведь не открывает.

«Нестрашно, — сказал я себе, — будем действовать по порядку номеров». И снова позвонил, теперь уже два раза. Через несколько секунд послышался четкий стук женских каблуков, щелкнул замок, и на пороге появилась красивая молодая женщина.

— Товарищ Танева?

Женщина кивнула и несколько испуганно оглядела меня. Не потому ли, что свет на лестнице погас и в темноте мое лицо показалось ей подозрительным? Я постарался успокоить ее, показав свое удостоверение.

— Мне нужна маленькая справка…

— А именно?

— Нельзя ли войти в квартиру?

— Почему же? Прошу вас!

Женщина отступила, давая мне пройти, причем лицо ее не выражало особого удовольствия от встречи со мной. Я машинально коснулся своих щек. Борода еще не выросла. Интересно, чем я не понравился этой даме?

Вошли в просторный холл, часть его отгорожена оливково-зеленой портьерой. Помещение было забито дорогой и громоздкой мебелью 30-х годов. Полировка, которая в свое время тоже была оливково-зеленого цвета, теперь стала какой-то неопределенной. Люстра под высоким потолком покрыта густым слоем пыли. В углу под громадным красным абажуром тускло мерцала лампа. На стенах висели два больших альпийских пейзажа с удивительно красными глетчерами. Пошлость и безвкусица одновременно. В конце холла приоткрыта дверь, видно ярко освещенную комнату. Хозяйка проводила меня именно туда. Холл и светлую комнату разделяла только дверь, но, переступив порог, человек попадал из одной климатической зоны в другую. И причина не только в том, что комнату хорошо прогревал электрокамин. Стены выкрашены в приятный светло-зеленый цвет. На одной стене под стеклом репродукции — подсолнухи, которые, если верить подписи под картиной и моим познаниям в изобразительном искусстве, принадлежат кисти Ван-Гога. Низкий шкаф, кровать, маленький письменный стол и четыре табуретки — все из светлого дерева. Здесь чисто, приветливо, свободно дышится.

На письменном столе громадный букет белых хризантем, раскрытые книжки. В пепельнице дымит сигарета.

Я попытался пошутить, чтобы снять напряженность:

— Только сел человек поработать, а тут заявляется какой-то болван и мешает… Не так ли?

Танева слабо улыбнулась, и я почувствовал, что лед начинает таять.

— Да, именно так. Исключая, конечно, сильные эпитеты.

Заметив, что я заинтересованно разглядываю обстановку, она добавила:

— Если вам нравится, могу дать адрес магазина.

— Мне нравится. Кроме табуреток.

— А табуретки нет? Почему? Обивка довольно приятная.

— Про обивку я не говорю. Но что это вообще за штука — табуретка? Нет спинки, не на что опереться…

— Зато занимает меньше места и, самое главное, дешевле.

— Дешевле всего, — сказал я, — сидеть по-турецки на полу.

— Наоборот, это страшно дорого, — снова улыбнулась Танева. — Тогда нужно иметь мягкий ковер. — При этих словах она взяла сигарету из пепельницы и поспешила к двери: — Извините, я на минутку… Поставлю воду…

Оставшись в одиночестве, я подошел к письменному столу, заглянул в раскрытые книги и потом сел на эту жуткую конструкцию, которая именуется табуреткой. Да-а. Читают люди. И не что-нибудь — книги по медицине. Как и я когда-то. Не помню, говорил ли я вам, но после футбола и скрипки медицина была моей третьей страстью, И чуть не стала моей профессией.

— Я хочу изучать медицину, — заявил я, когда мне предложили заниматься криминалистикой..

Тот, кто разговаривал со мной, внимательно взглянул мне в глаза:

— Почему именно медициной?

— Хочу лечить людей… Хочу приносить им пользу…

— В таком случае все в порядке: у нас тоже будете приносить пользу и лечить.

— Вы занимаетесь преступностью, — возразил я неуверенно.

— Да. Как врачи — болезнями. Вы будете лечить не отдельных пациентов, а заботиться о гигиене всего общества. Вы будете оберегать его от опухолей преступности, а если опухоль окажется злокачественной, поможете ее удалить.

Его слова звучали недурно. Но медицина была мне дороже.

— Мне кажется, что вы не лечите, — смущенно проговорил я. — Вы скорее даете санкции.

— Хирург тоже дает санкции, что не мешает ему быть врачом, — улыбнулся тогда мой собеседник. — И в конце концов характер любой профессии зависит в определенной мере от того, кто как к ней относится. У нас еще много того, что оставило нам прошлое. Наши противники вооружены опытом и знаниями, которых не хватает, скажем, вам: они образцовые криминалисты, но буржуазного типа. А нам нужны криминалисты другого типа, не такие, которые занимались бы только тем, что расставляли опасные ловушки для преступников, а люди с новой моралью, пытающиеся «лечить».