– Мое обеспечение… – тихо повторил я. – Но мое наследство…

– Ах да, твоя английская тетушка! Она никогда не была богата. Твоим истинным благодетелем все эти годы оставался Ван Гун.

– Значит, все это время я жил на… я жил на… – У меня не хватило духу закончить фразу. Дядя Филип кивнул:

– Твое образование, твое место в лондонском обществе, то, что ты сумел стать тем, кем стал, – всем этим ты обязан Ван Гуну. А вернее, добровольной жертве твоей матери.

Он снова замолчал, а когда опять поднял голову, я увидел в его лице нечто новое – почти ненависть. Однако он поспешно отвернулся и отодвинулся в тень. Теперь я его почти не различал.

– Когда я в последний раз видел твою мать, там, в крепости, – сказал он, – она утратила всякий интерес к антиопиумной кампании. Она жила только ради тебя и тревожилась только за тебя. К тому времени торговлю опиумом объявили вне закона, но даже эта новость была ей безразлична. Я, конечно, огорчился, так же как и все остальные, кто отдал борьбе с этим злом многие годы жизни. Мы считали, что достигли, наконец, своей цели – опиумную торговлю запретили. Потребовался еще год или два, чтобы понять, что на самом деле значил этот запрет. Торговля просто перешла в другие руки – вот и все. Теперь ее контролировало правительство Чана. Наркоманов стало еще больше, но теперь их деньги шли на поддержание армии Чан Кайши и его власти. Вот тогда я и принял сторону красных, Вьюрок. Думаю, твоя мать пришла бы в отчаяние, узнай она, чем закончилась наша кампания, но ее это больше не интересовало. Единственное, чего она хотела, – это чтобы позаботились о тебе. Только о тебе желала она говорить. Знаешь, Вьюрок, – его голос вдруг зазвенел, угрожая сорваться, – во время нашей встречи мне показалось, что она в полном порядке. Но я расспросил о ней у домашних, у тех, кто мог меня просветить, мне хотелось узнать правду о том, как с ней обходятся на самом деле, потому что… потому что я понимал: настанет день, когда наша встреча с тобой состоится. И я узнал. О да, я узнал! Все.

– Вы нарочно мучаете меня?

– Дело было не только… не только в том, что ей пришлось уступить ему в постели. Он регулярно порол ее кнутом в присутствии гостей и называл это «укрощением белой женщины». Но и это еще не все. Ты знаешь?…

Я заткнул уши и закричал:

– Хватит! Почему вы меня терзаете?

– Почему? – гневно воскликнул он. – Почему?! Да потому что хочу, чтобы ты знал правду! Вес эти годы ты презирал меня. Возможно, я это и заслужил, но таков уж наш мир. Я старался привнести в него добро. Я не хотел стать тем, кем стал. Однажды я принял по-своему смелое решение – и вот к чему это привело. Ты меня презираешь. Все эти годы, Вьюрок, ты, человек, который был мне близок, почти как сын, презирал меня и продолжаешь презирать. Но теперь-то ты видишь, каков он, этот наш мир, на самом деле? Ты понимаешь, благодаря чему мог благополучно жить в Англии? Стать знаменитым сыщиком? Сыщик! Кому это нужно? Украденные драгоценности, аристократы, убитые из-за наследства. Думаешь, за это стоит бороться? Твоя мать хотела, чтобы ты всегда жил в своем зачарованном мире. Но это невозможно. В конце концов он неизбежно должен был рухнуть. Чудо уже и то, что ты просуществовал в нем так долго. Ну что ж, Вьюрок, я дам тебе шанс. Вот.

Он снова достал пистолет, вышел из тени и, когда я поднял голову, склонился надо мной, как когда-то в детстве. Откинув полу пиджака, дядя Филип приставил пистолет к груди у сердца.

– Вот. – Наклонившись еще ниже, он зашептал мне на ухо, я ощутил его несвежее дыхание. – Вот, мальчик. Ты можешь меня убить, как давно мечтал. Только ради этого я еще и живу. Эта привилегия принадлежит одному тебе. Я берег себя для тебя. Нажми на курок. Вот он, смотри. Мы сделаем вид, что я напал на тебя. Я буду держать рукоятку пистолета и упаду сверху. Когда охранники ворвутся сюда, они увидят мой труп на тебе, и все будет выглядеть как самооборона. Ну же, смотри, я держу его! Тебе осталось лишь спустить курок.

Его жилет почти касался моего лица, грудь вздымалась. Я испытал внезапное отвращение и попытался отодвинуться, но свободной рукой, кожа которой казалась покрытой коркой, словно после ожога, дядя Филип держал меня за плечо, с силой притягивая к себе. Мне пришло в голову, что он сам нажмет на курок, стоит мне прикоснуться к пистолету. Я резко отшатнулся, опрокинув стул, и попятился.

Несколько мгновений мы оба виновато косились на дверь, опасаясь, что шум привлек внимание охраны. Но никто не вошел, и дядя Филип, наконец рассмеявшись, поднял стул и аккуратно приставил к столу, потом сел на него, положил пистолет на стол и попытался привести дыхание в норму. Я отошел еще на несколько шагов, но в этой комнате-пещере больше не на что было сесть. Я просто стоял спиной к нему, когда через некоторое время услышал его голос:

– Ладно. Очень хорошо. – Он еще несколько раз судорожно втянул ртом воздух. – Тогда я скажу тебе еще кое-что. Сделаю самое ужасное признание.

Однако примерно минуту я снова слышал за спиной лишь его тяжелое, прерывистое дыхание. Потом голос зазвучал снова:

– Хорошо. Я признаюсь тебе, почему позволил Ван Гуну похитить твою мать. То, что я говорил раньше, правда. Я должен был спасти тебя. Да-да, все, что я рассказал, более или менее соответствует действительности. Но если бы я действительно хотел, если бы я действительно задумал спасти твою мать, то нашел бы способ это сделать. Сейчас я кое-что скажу тебе, Вьюрок. То, в чем я даже самому себе много лет боялся признаться. Я помог Вану украсть твою мать, потому что в глубине души желал, чтобы она стала его рабыней. Чтобы ею беспардонно пользовались ночь за ночью. Ибо, видишь ли, я всегда вожделел ее, с тех самых пор, когда был жильцом в вашем доме. О да, я страстно желал ее и, когда твой отец исчез, поверил, будто мне представился шанс, будто теперь я стану его естественным преемником. Но… твоя мать… она никогда не воспринимала меня как мужчину, я окончательно уверился в этом, когда не стало твоего отца. Она уважала меня как порядочного человека… Нет-нет, это было невозможно! Даже через тысячу лет, я все равно не посмел бы к ней приблизиться. И я взбесился. О, как я был зол! Вот почему, когда все это случилось с Ван Гуном, я пришел в возбуждение. Ты слышишь, Вьюрок? Меня это возбудило! После того, как он увез ее, в самые глухие часы ночи я испытывал невероятное возбуждение. Все эти годы я жил жизнью Вана. Мне казалось, будто это я овладеваю твоей матерью. Много, много раз я испытывал наслаждение, представляя, что с ней происходит. Ну, теперь, теперь-то убей меня! Зачем жалеть? Ты ведь все слышал! Вот пистолет, на, убей меня, как крысу!

В тишине я долго стоял спиной к дяде Филипу в затененной части комнаты и прислушивался к его дыханию. Потом повернулся и совершенно спокойно произнес:

– Вы сказали, что верите, будто моя мать жива. Она все еще у Ван Гуна?

– Ван умер четыре года назад. А его армия была разгромлена Чаном. Я не знаю, где твоя мать теперь, Вьюрок. Честно, не знаю.

– Ну что ж, я найду ее. Я не сдамся.

– Это будет непросто, мой мальчик. Война катится по стране. Скоро весь Китай будет вовлечен в нее.

– Да, – сказал я. – Рискну предположить, что скоро она охватит весь мир. Но в том не моя вина. Более того, это уже и не моя забота. Я намерен начать все сначала и на этот раз найти ее. Вы можете сказать мне еще что-нибудь, что могло бы помочь в моих поисках?

– Боюсь, нет, Вьюрок. Я сообщил тебе все.

– Тогда прощайте, дядя Филип. Простите, что не смог оказать вам услугу.

– Не волнуйся. В людях, жаждущих оказать Желтому Змею эту услугу, недостатка не будет. – Он хохотнул и добавил устало: – Прощай, Вьюрок. Надеюсь, ты сумеешь найти ее.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Лондон, 14 ноября 1958 года

Глава 23

Это было мое первое дальнее путешествие после многолетнего перерыва, и в течение двух дней по прибытии в Гонконг я чувствовал себя усталым. Перелет по воздуху хорош тем, что краток, но в самолете тесно, и всегда ощущаешь какую-то дезориентацию. Боль в ноге снова тревожила меня, словно неотвратимое возмездие, и голова трещала, что, без сомнения, наложило отпечаток на мои впечатления от колонии. Знаю людей, которые возвращались оттуда, исполненные восторга. «Исключительно многообещающая страна, – говорили они. – И такая красивая!» Однако большую часть недели, что провел там я, небо было затянуто тучами, а улицы удручающе запружены людьми. Кое-что, правда, вызывало приятные воспоминания: вывески на китайском языке, вид китайцев, спешащих по своим делам, – смутные отголоски Шанхая. Но все равно даже это создавало скорее дискомфорт. Словно на каком-нибудь унылом званом ужине в Кенсингтоне или Бейсуотере встретил дальнюю родственницу женщины, которую некогда любил; ее манеры, выражение лица, повадки будоражат память, но в целом она остается для тебя странной, даже гротескной пародией на дорогой образ.