Дом лекарки напоминал смотрительский своими очертаниями и размерами, стало быть, женщина жила в нём одна. Но если моё хозяйство только домом и ограничивалось, то тут всего было вдоволь и помимо огородных грядок: направо и налево крыльями расходились низкие, чуть выше человеческого роста, ряды пристроек, из крыш которых тут и там виднелись печные трубы. Я попробовал заглянуть в ближайшую приоткрытую дверь и тут же отпрянул назад, чтобы не захлебнуться густым ароматом сушёных трав. Так вот для чего все эти строения… Но так ведь и должно быть, наверное. Лекарю же надо из чего-то смешивать свои снадобья?

— Что, крепковато для вас? — рассмеялась за моей спиной Элса.

— Пожалуй. И много у вас этого добра?

— На одном возу не увезёшь.

Она снова была одета в белое платье, но явно не вчерашнее, потому что я ясно помнил пятнышки мази, веснушками испачкавшие подол, а на этом полотне не было ни следа грязи. Конечно, можно было успеть выстирать и просушить. Если запас одежды скуден. Впрочем, моя новая знакомая явно не бедствовала. И самое загадочное, выглядела вполне выспавшейся, хотя вчера легла намного позже меня, а то и вовсе не ложилась, приглядывая за Ньяной.

— Давно на ногах?

— Да как петухи пропели.

А я вот ни разу за всё время пребывания в Блаженном Доле не слышал петушиной побудки. То ли сплю слишком крепко, то ли до смотрительского дома птичьи крики не долетают.

— Много забот?

— Пока не слишком. Вот когда новый урожай созреет, тогда все заботы и начнутся.

Она охотно отвечала и терпеливо ждала продолжения беседы. Сама кротости смиренность, даже по сравнению с Ньяной. А уж о Натти и вовсе говорить не стоит: он, если не желает отвечать, либо замолчит, либо тебя самого вопросами замучает.

Но, впрочем, ждала не бесконечно долго. Едва пауза с моей стороны стала непозволительно затягиваться, сама взяла слово:

— А вам какие дела не дают в постели подолгу нежиться?

— Да всякие разные… — Я нащупал в поясной сумке футляр, вручённый некрасивой девушкой. — Вот, к примеру, одно. Некая богатая женщина недовольна купленным товаром и требует от мастера ответа. Либо словесного, либо денежного, либо ещё какого. Всё зависит от тяжести провинности.

Элса улыбнулась:

— И насколько провинность тяжела, как думаете?

— Пока не взвешивал. Собственно, даже и не читал ещё эти требования.

— Так прочтите.

У меня не было ни малейшего желания портить столь прекрасное утро знакомством со склочным характером неизвестной мне дамы, но лекарке невозможно было отказать.

Недовольство высказывалось на вполне обычной бумаге строками, явно вышедшими из-под пера не особенно высокооплачиваемого писаря, потому что и начертание букв не отличалось изысканностью, и выражения использовались самые обыденные. Ни тебе упоминаний о божьей милости, ни тебе перечисления всех моих регалий… Даже немного обидно. Безликое, сухое послание, об отправителе которого невозможно сказать ничего определённого. Впрочем, когда я дошёл до последней строчки, то удивлённо перечитал её раза три, прежде чем понять: нет, мне не мерещится.

А потом поднял взгляд на лекарку:

— Чем вы не угодили Роханне Мон со-Несс?

Элса не убрала с губ улыбку, отвечая:

— А разве она не указала причину своего недовольства?

— Речь шла только о том, что товар оказался неприемлемого качества.

— Ну вот, видите.

— Пока, признаться, не вижу ничего.

Она улыбнулась ещё смиреннее:

— Каким товаром может торговать лекарь? Неужто не знаете?

Понятно каким. Но от его снадобий слишком часто зависит человеческая жизнь, и одно дело, если неизвестная мне женщина перестала получать прежние ощущения от приёма лечебных зелий, и совсем другое, если её здоровье понесло убытки из-за оплошности лекаря. Элса не выглядела злоумышленницей, но мне почему-то захотелось убедиться в обоснованности отсутствия подозрений. Наверное, не давала покоя та невинная фраза про место рождения. И наверное, слишком громко весь облик невинно улыбающейся лекарки заявлял о её почти небесной благости. Та же Марис выглядела и поступала куда как обыденнее, хотя ей сами Бож и Боженка велели выделяться меж другими людьми.

— Что именно вы ей продали?

— То же, что и все предыдущие разы. Мази. Притирания. Капли. Настойки.

Она не отказывалась отвечать, но явно давала понять, что не скажет ничего лишнего. Ни словечка о том, о чём я сам не удосужусь спросить.

— Это я понимаю. Для чего они были предназначены?

Элса лукаво потупила взгляд:

— Я не вправе разглашать чужие тайны.

Кажется, настало время попробовать стать здешним хозяином. Хотя бы ненадолго.

— Зато я вправе их узнать.

— Вы прикажете мне отвечать? — Её ресницы чуть дрожали, но я мог бы поклясться, что она не оскорблена или испугана, а еле сдерживает смех.

— Отвечать вы будете, эрте. Непременно. Если и в самом деле совершили промах или намеренно причинили вред.

Она прикрыла рот ладошкой, но всё же не удержалась и прыснула.

— Вас что-то насмешило? Поделитесь?

— О, простите! — Элса рассмеялась уже открыто, — Вы… Вы совсем другой, чем я ожидала.

Вот ещё новость. Конечно, другой. Мои ожидания, к примеру, вообще никогда не сбываются, и что? Это повод для веселья? А мне кажется, наоборот.

— И что во мне не так?

— Разве я сказала, что это плохо? Прежний Смотритель, да будет Боженка снисходительна к изъянам его души, никогда не торопился оглашать своё решение, пока не выслушает все заинтересованные стороны. Да и потом приходилось подолгу ждать хоть какого-то исхода спора… А вы ещё до начала разбирательства готовы призвать к ответу любого.

— Потому что кому-то всё равно придётся отвечать.

— Хорошо, что вы это понимаете. Плохо, что не понимаете до конца: в ответе за всё всегда будете и вы тоже.

Прозвучало как угроза, правда, такая добрая и ласковая, что аж скулы сводило от благодати, разливающейся вокруг. Пожалуй, вчера я погорячился, восхищаясь красотой лекарки. Да, эти нежные черты прекрасны, но их обладательница вовсе не невинная овечка. Она умеет или когда-то умела командовать людьми, и вовсе не по-лекарски.

— Итак, чем вы не угодили искательнице правосудия?

Вместо ответа Элса поманила меня за собой, направляясь по каменной тропинке к одной из дальних пристроек, и выглядел сей жест теперь уже неприкрытым приглашением в ловушку. Можно было отказаться. Можно было отписать эрте Роханне, что она сама в чём-то ошиблась. Можно было… Но мне требовалось узнать и понять. И я чувствовал, что вполне готов рискнуть. Готов заплатить за воплощение своих намерений.

Пристройка, снаружи ничем вроде бы не отличавшаяся от остальных своих соседок, внутри оказалась залита светом десятков ламп. Чем были пропитаны толстые кручёные фитили, оставалось только догадываться, но масло не коптило, не пахло горелым и давало яркий белый свет, похожий на дневной, позволявший во всех подробностях рассмотреть просторную грядку, приподнятую над каменным полом. Моё знание растений ограничивалось теми крохотными цветниками, что разбивала в саду матушка, но даже мне было ясно: нечто, колосящееся посреди пристройки, имеет мало сходства с обычной травой.

Листья размером не меньше сложенных вместе моих ладоней, похожие на кружево. Причём да, именно дырявые, с чётко очерченными краями отверстий, как будто кто-то взял тонкий нож и кропотливо изрезал каждое глянцево блестящее полотнище. А ещё ажурный узор смутно напоминал буквы, только сложить их в слова никак не удавалось.

Листья с бахромой, состоящей из словно нанизанных на невидимую нить капелек, мутных, прозрачных, алых, синих, золотых, сверкающих не хуже драгоценных камней.

Листья густо-красного цвета, похожие на куски мяса. Аппетитные в какой-то мере.

Листья узкие, как лезвие стилета, и такие же твёрдые, словно выкованы из стали, а не выросли из семян. Хорошо, ещё, что не острые, иначе я бы порезался, проходя мимо одного из кустов, особенно пышно разросшегося.