Вламываться посреди ночи в чьё-то жилище казалось занятием не особо умным, но старуха висела на рукаве командира всю дорогу к столь неугодному ей дому и причитала, перечисляя, сколько успокоительных капель вынуждена ежедневно закупать у лекаря, чтобы не тронуться рассудком. В конце пути мы уже готовы были прописать ей успокоение от каждого лично, но прислушавшись к звукам, доносящимся сквозь щели рыхлой каменной кладки, скрепя сердце признали правоту жалобщицы. За оградой, отделяющей дом от улицы, действительно кто-то плакал. Тихо и в то же время пронзительно. Плакал, как несчастный ребёнок.

На требовательный стук калитка распахнулась почти тотчас же, являя хмурую небритую и припухшую от возлияний рожу. Впрочем, разглядев знак городской стражи, рожа умильно просветлела.

— Чем могу, господа хорошие?

— Шумно у вас, любезный. Жалуются люди.

Хозяин дома высунулся из калитки, стараясь разглядеть за нашими спинами сварливую соседку, но та заблаговременно отступила подальше в тень.

— Жалуются? Да Бож мне свидетель, разве ж я шумлю?

— А вот мы и посмотрим. Вы же не будете возражать?

Если мужчина и хотел воспрепятствовать, то не сейчас и не страже, потому что закутался в плащ, накинутый поверх исподнего, и пропустил нас во двор.

Долго искать причину ночных беспокойств не пришлось: она была повсюду. Вдоль почти всех дворовых стен стояли низкие полузагоны-полуклетки, сквозь прутья которых на нас разом взглянули несколько десятков собачьих глаз. Командир взял из рук хозяина дома лампу, поднёс к одной из клеток и сморщился:

— Почему за животинами нет ухода?

— Так, господин хороший… — Мужчина услужливо подобрался поближе к командирскому уху. — Я тем на жизнь зарабатываю. Кормлюсь, можно сказать, милостью людей щедрых да благостных. Собачки мои, глядишь, иной раз и слезу вышибают, а вместе с ней и монетку лишнюю.

Между тем пальцы уличного попрошайки ткнулись в ладонь командира, и как видно, не порожняком, потому что дальнейших расспросов не последовало.

— Вы, любезный, по ночам-то пыл поумерьте.

— Как прикажете, господин хороший, как прикажете!

Собаки, замолчавшие при нашем появлении, снова начали поскуливать, и хозяин зло пнул ногой по ближайшей клетке:

— А ну, угомонитесь, твари!

Перебитые лапы, измождённые голодные морды, лишайные проплешины, по всему двору раскидан мёрзлый крысиный помёт пополам с собачьим. Ради пушистого зверька можно было убить десяток человек, а здесь, на городских окраинах, никому не интересен даже известный рассадник заразы? Разве это правильно? Вряд ли. Вот только никто из Цепи надзора и шага не сделает в Сальные кварталы. Побрезгует. В первую очередь слишком малой мздой.

— Я вас догоню.

Командир патруля обернулся и вопросительно посмотрел на меня.

— Живот скрутило.

Отговорка, прямо скажем, глупая, но всё же мало-мальски естественная, если вспомнить вкус прогорклого пива.

— Хорошо. Будем ждать у жаровни на углу.

Калитка захлопнулась. Хозяин дома, потерев ладони одна о другую, заискивающе спросил:

— Показать вам отхожее место, господин?

Я обвёл двор скучающим взглядом:

— Зачем? Кучей дерьма больше, кучей меньше — и заметно не будет. Верно?

Попрошайка насторожился, но, видно, откупные запасы на сегодня были полностью исчерпаны, поэтому оставалось только продолжать переговоры, охотно поддакнув:

— Как скажете, господин.

— У тебя есть наследники?

— А как же! Двое.

— Что так мало?

— Да не сложилось… — Он развёл руками и скорчил скорбную гримасу, молниеносно преобразившись в вызывающего неподдельную жалость нищего.

— Лучше б ты правду рассказывал, больше монет бы кидали, — заметил вышедший на крыльцо юноша и смачно сплюнул, обновляя ковёр дворовой грязи. — Откусили ему хозяйство, вот и все дела. Собака и откусила, которую он палкой охаживал.

— Не лезь в дела старших, когда не спрашивают! — осторожно огрызнулся хозяин дома.

Не будь меня, упомянутая палка, скорее всего, тут же пошла бы в ход, только уже не по собачьей спине.

— Сам скоро старшим стану. Или ты, батяня, всё забываешь, сколько лет с моего рождения набежало?

— Иди в дом!

— В дом так в дом. Освежусь немного и пойду.

— Ни в грош отца не ставят, чуть только усы пробиваться начнут, — горестно вздохнул попрошайка, то ли стараясь вызвать моё сочувствие, то ли разучивая новую роль.

— Не ставят, говоришь? Но на улице-то помогают?

— Если бы, господин хороший, если бы! Сами видите, здоровьем пышет, дубина этакая! А в моём деле чем щёки тоньше, тем доходы больше. Вот помру в одночасье, на кого всё это останется? Всё тяжким трудом заработанное…

— Помрёшь сейчас — мне проку не будет. Казна всё опечатает и заберёт. Да может, и к лучшему… — Юноша косо посмотрел на клетки. — Спать будем спокойнее.

— И как скоро совершеннолетие? — спросил я.

— Как весна закончится.

— А до той поры, значит, почитать и любить отца надо?

— Значит так. — Последовал новый плевок.

— И в здравии и в болезни?

— Да уж как водится.

Я подошёл к одному из загонов. Собаки при приближении человека, да ещё незнакомого, испуганно разбежались по углам, а когда в моих руках оказалась увесистая палка, казалось, и вовсе затаили дыхание, ожидая чего-то ужасного даже по их искалеченному соображению.

— В здравии и болезни, стало быть… В первом твои дети явно преуспели. А как насчёт второго? Не желаешь проверить?

Утренняя заря означала для меня не окончание службы, а возвращение на оную, потому что позволить мне отоспаться никто не собирался. Снадобья помогали обходиться без сна и гораздо дольше, это правда, но не было никакой нужды, кроме злобной обиды, отправлять меня с очередным Ведущим в унылое странствие по городским улицам, хорошо хоть не столь убогим, что принимали меня ночью.

Намерение подать прошение в городскую стражу, и до сего дня не слишком чёткое и согревающее душу, полностью рассеялось вместе с утренним туманом. Странно, я ведь не увидел ничего нового: мздоимцев полно на любой службе. Так почему с отвращением коснулся серебряного шитья, снимая накидку? Потому, что всю ночь напролёт словно смотрел в кривое зеркало.

Не длинноворсые ковры купеческих лавок, а грязная мостовая и дворы, на которых по щиколотку проваливаешься в дерьмо. Не угодливое понимание, а подчас искренний страх и безотчётное желание откупиться, только бы протянуть ещё один лишний день среди отбросов. Не кошель, округливший лоснящиеся бока, а истончившиеся от бесконечных прикосновений медные монеты, пропитанные трудовым потом протягивающих их ладоней. Всё то же самое, если заглянуть на изнанку, но… Кому она нужна? Меня вполне устраивает то, что я вижу с лицевой стороны. Уж лучше оставаться служкой в чистеньких коридорах Наблюдательного дома, чем хранить покой Сальных и прочих засаленных кварталов!

Впрочем, место служки ещё нужно заработать, но тут придётся постараться совсем немного. К примеру, пойти сейчас к Лаолли и повиниться со всем прилежанием, на какое только способен. И будет у меня бело-жёлтая курточка, на которой никогда не осядет уличная пыль, а ещё будет гнусавый голосок, сообщающий…

— Сопроводителя Мори требует к себе эрте управитель!

Что ещё за новость? Рапорт Гирма уже дошёл до начальства, и меня выгонят взашей прямо сейчас? Непредвиденное развитие событий. Хотя с другой стороны, бумагу об увольнении мне вручили бы и так, а если вызывают пред светлые очи, значит, желают увидеть какое-нибудь представление. Предпочтительно покаянное.

В кабинете управителя Сопроводительного крыла я за все годы службы побывал, как и многие мои соученики, лишь один раз — на принесении присяги, поэтому входил в двери, предусмотрительно распахнутые служкой, со странной смесью волнения и тревоги. Причём смесь эта колыхалась одновременно между рёбрами и по центру живота, что тоже не способствовало удерживанию невозмутимого вида. Но я старался. Видимо, старался чрезмерно, потому что Лаолли, поднявший на меня недовольный взгляд, скривился ещё больше: