Илья Кочерга бродил по двору своего дома, мучимый ознобом и бегающими по всему телу болями. Последние полгода он плохо спал, а если и засыпал, то сны ему постоянно снились военные — сражения, взрывы, повешения. Спускаться вниз, в долину Бзуджи, было все труднее и труднее. Надо было хранить степенность походки; не глядеть на народ, по которому он сильно соскучился; не пить в компании водку. Илья Александрович Кочерга приехал на Демебекову гору не с Урала, как о нем рассказывали, а из-под города Гурьева, что стоит у Каспия. Хозяйство его разрушили войной, — он выкопал землянку и все-таки запахал. И два раза худые люди сжигали у него поспевшие хлеба. Он посеял третий раз — съела саранча! И тогда он украл в совхозе серого в яблоках и ушел на Кавказ. Здесь, у Демебековой горы, он выстроил с большим трудом деревянный дом, и постройка деревянного дома многих изумила — об Илье пошли рассказы. Однажды пришли к нему четыре удалых человека, заперлись с ним в горнице, и через два дня в ста сорока верстах от Демебековой горы, в селе Иша, был ограблен кооператив, и при этом грабеже впервые Илья убил человека. Убить человека (а Илья выстрелил ему в рот) оказалось делом противным, но легким. Хозяйство Ильи наладилось, и, так как все свои поступки он обдумывал подолгу и от природы не был болтливым, у него было мало промахов, и он смог быстро нагнать на людей страх и ту особую почтительность к силе, которая держится дольше страха. О первых своих бандитских налетах он просил жену свою рассказывать приятельницам, — слава о нем пошла быстро, но подле Демебековой горы не селились, и гости, которые вначале его посещали, перестали к нему ездить. И вдруг, действительно, оказалось, что далеко округ земля им, Ильей, распугана. Это ему вначале сильно понравилось, но затем переносить такое отношение людей становилось все труднее и труднее. Если бы он пахал и сеял, он мог бы знать, сколько может перепахать и посеять, и сколько сжать, и сколько продать. Но сеять и пахать он уже не мог, потому что это показывало бы людям его слабость, и люди немедленно приехали бы к нему на двор и. мстя за свои страхи и унижения, убили бы с долгими мучениями, Илью. И выходило так, что Илья должен был грабить и убивать людей даже тогда, когда ему было трудно убивать и когда ему не хотелось. Расходы по дому были маленькие; денег нужно немного: но он продолжал убивать и грабить. Из-за того, что с людьми он встречался мало, он с теми, с которыми приходилось встречаться, усвоил грубое обращение и короткие фразы в разговоре. Двоих его помощников убили при одном из нападений, а двое сами покинули его, не желая выносить грубостей. И остался Илья один. Сведения о богатых людях и кооперативах приносили ему пастухи, он встречал их на лугу перед домом, — и с каждым месяцем все меньше и меньше посещало его пастухов, и все реже спускался Илья в долину. Пробовал он ходить в Турцию с контрабандой, но среди грузинов он был одним русским, и грузины не верили ему, а он не верил грузинам. Так с контрабандой и не вышло… От колодца, сильно сутулясь, жена Ильи, Даша, несла большое ведро воды. День был жаркий — от ведра поднимался еле заметный пар. Утром хотел приехать духанщик Шавлиев, привезти Даше серьги и сообщить, когда из кооператива повезут выручку в город… И с женой тоже не получилось счастья, потому что верил ей, пока был сильным, а как только почувствовал слабость, начал жену бить. Она переносила его побои молча, сжав губы и уставясь ему в бороду ненавидящими глазами. После побоев она долго молилась (Даша была дочь протоиерея, и этими молитвами она как бы безмолвно намекала на свое раскаяние за то, что сбежала от отца с Ильей).

Дом стоял на превосходном горном лугу. Веселая речушка кружила возле дома. На лугу паслись коровы и гордо мычал пегий бугай. Железная крыша дома была окрашена в зеленую краску. Больше года собирался Илья запрячь опять серого в яблоках, нагрузить телегу и скрыться. Но приходили мысли: и телега-то его всем известна, и серого в яблоках знают на много сотен верст округ. Прежде — ночью — разбей палатку, и спи, сколько хочешь: от воров у серого на ногах стальные путы да и собаки, а теперь… Илья умылся из речки, выпил две пригоршни воды. Озноб не исчезал. Жена позвала пить чай. "Сейчас приду", — ответил он. И опять ему пришло в голову, что и жене даже боится сказать о своих болях и своих слабостях и даже о том, что ему противно пить чай и закусывать его крепким и синеватым сахаром. Жену ведь тоже при самосуде не пощадят, и, заметив его слабость, не пожелает ли она, спасая свою жизнь, побежать и рассказать миру, что у Ильи нет помощников, он немощен и одинок!..

В юности Илья работал у сапожника подмастерьем. Однажды на площади били конокрада. Мужики кидали его кверху так, чтобы он падал на спину. Конокрад, дюжий цыган, падал грузно и каждый раз при падении визгливо кричал: "Аоеах!..", а затем басом: "Братцы, кончайте, ради бога!" Илья отложил колодку. "Куда ты?" — спросил его мастер. "А вот пойду дам раз в морду и прибегу". И действительно, Илья подбежал к цыгану, ударил его в рот, сплошь наполненный зубами, колодкой и вернулся. А теперь его военные сны вдруг прервались — он видел самосуд: его вскидывали в пыльный и тяжелый воздух, и какой-то мальчишка бежал к нему с колодкой в руках… И опять мелькали бегущие цепи солдат, и протяжный треск пулемета за каким-то далеким холмом.

Жена опять позвала его. "Иду, иду!" — ответил Илья. Собаки насторожились. Илья прислушался, но стука копыт не было слышно, — должно быть, всадник скакал еще далеко. Собаки залаяли радостными голосами, и Илье подумалось, что радуются они тому, что им есть на кого полаять. По ту сторону луга, на дороге, показался человек. У него была усталая и тяжелая походка, и рукой он делал так, как будто чертил в воздухе цифру шесть. С того времени, как Илья подвозил сюда лес и щебень, дорога сильно заросла: трава поднималась человеку выше колен. Он срывал травы, мял их в руках и откидывал. У ручья человек было остановился, потянул рукой сапог, но, увидав Илью, крикнул ему что-то неразборчивое: или от волнения или от усталости. И тогда напряженно-веселым голосом, осанисто выпрямившись, Илья отозвался:

— Здесь нету духана, милай!

Человек выпил воды и, проведя мокрой рукой по лбу, спросил:

— Ты Кочерга. Илья Александрович, будешь?

— Я.

— Письмо тебе.

— От кого ж письмо?

— От меня письмо. Сдавайся!

— Спалишь иначе?

— Зачем палить? Мужики засудят!

— Надоел я мужикам? Я — не конокрад, а, сказывают, разбойник, — сказал Илья.

В голосе его Филипп услыхал усталость и тревожную гордость. Филипп сказал с горечью (да он и на самом деле чувствовал горечь — то ли от усталости, то ли от чего другого):

— Надоел! Замучают тебя мужики. Лучше мне сдавайся!

— С мужиками приехал? — после короткого молчания спросил его Кочерга.

Филипп промолчал. Илья одним глазом повел на горы. Опять помолчали. Илья сказал с расстановкой:

— В избу, что ли, зайдем поговорить?

— И зайдем, если хочешь. Покажи дорогу.

Выбежали двое детей, черноглазых, похожих на цыган. Они с любовью смотрели на отца. Филипп поманил их пальцем, хотел было сказать: "Зачем ты их тут держишь?", но дети прервали его криком: "Тять, ты его убей!" И этот возглас и эти черномазые дети — все это походило на сказку о Соловье-разбойнике. В сенях пахло капустой и вениками, и в загоне мычал теленок. Глядя на черноглазых детей, которых гладил Илья, Филипп почему-то подумал, что жена-то, должно быть, у Ильи и впрямь раскрасавица. Илья сконфуженно улыбнулся и, раскрывая дверь в избу, сказал:

— Жена их глупостям всяким учит. В школу пора, да далеко, видишь, живу. В избе-то веселей разговаривать, а?

— И в избе тебе меня не кончить, — вдруг резко сказал Филипп.

Илья вздрогнул и угрюмо улыбнулся:

— Что ты — заговоренный? Да и зачем мне тебя убивать? Пустяки про меня болтают, а я скотоводством живу, — и он указал в окно на коров, бродящих на необычайно зеленом лугу.