— Вот и моя... гм, бывшая жена тоже так говорила, — вздохнул Волошин. — Потонула из-за этого наша семейная ладья, Коля. Разошлись. Давно уж это было, двадцать лет назад. Вышла за другого, сухопутного мужика, сыну уже восемнадцать. А я... — Волошин добавил в чашечки кофе. — А я, Коля, один, холодный и пустой, как брошенное на корабельном кладбище судно. Вот возвращаемся на сушу, а я думаю: зачем? Для чего мне эти возвращения?

— Что за грустные мысли, Степан Федорович?

— Эх, Коленька! Плохо быть одиноким, милый. Помню, когда разошлись, так облегчение почувствовал: свободен как птица. Знаешь, до компаний был охоч, до женщин жаден. Вернулся с моря — жив-здоров, не сожрал меня океан, отчего и не погулять шумно, бурно, ярко? А тут жена. Все было, Коля и... все ушло! И лишь с годами пришло понимание — нельзя человеку быть вольным как птица, нельзя жить «проще», строить удобнее для себя жизнь. Ведь и птица вьет свое гнездо, заводит подругу. Вот сейчас ты придешь домой, Нинка тебя встретит на пирсе с цветами, замашет рукой, слезы у нее на глазах выступят, и у тебя все всколыхнется в душе. Ах, как это все здорово! Ночами ты будешь рассказывать ей про этот наш чертов рейс, и спадет внутреннее напряжение, усталость нервная отпрянет, отмоется душа от горечи морских тревог, омолодится, готовая к новым тревогам и заботам. А что я? Одиночество, Коленька, страшно тем, что некому со-пе-ре-жи-вать с тобой, разделить твои горести и радости. И копится все в душе, как хлам в трюме нерадивого судоводителя. Радости, ни с кем не разделенные, сгнивают, а горести оседают на душе, как ржавчина на корпусе танкера.

— В гости к нам приплывайте, Степан Федорович. Хорошо?

— Спасибо, милый, а детишек заводите, слышишь? — Волошин долил еще кофе, махнул рукой, все равно не заснуть, и, помедлив немного, сказал: — Знаешь, о чем я мечтаю? Никогда-никогда не возвращаться в порт. Вплыл бы наш «Пассат» в Черную Океанскую Дыру и...

— С Юриком Роевым поговорите об этом, — Русов хлопнул старого штурмана по колену. — Может, устроит рейсик на Северную Корону?

— Уж говорил, — очень серьезно ответил Волошин. — Обещал посодействовать. Мы вот все шутим, Коля, а кто знает...

— Э, Степан Федорович, об этом не будем. У меня и так мозги набекрень, а тут еще вахта впереди, ночь. Опять начнет мерещиться всякое. Идите, Степан Федорович, отдыхайте. Да, как капитан?

— Спит. Анатолий накормил его димедролом. Совсем, бедного, головные боли замучили. Ну, пошел. Спокойной вахты, Коля.

— Спокойной ночи, Степан Федорович. Жду вас в гости на берегу.

Забрав термос и чашечки, Волошин ушел. Шумно вздохнул, потоптался у рулевой колонки Серегин. Лунный свет заполнил рубку, теплый воздух вливался в распахнутые окна, доносились голоса ночных птиц. Пологая зыбь гналась следом за танкером. Ярко, нервно полыхали в воде ночесветки, вспыхивали тысячами пульсирующих магниево-белых огней. Шли под самым берегом Африки, было до нее миль десять, в бинокль можно было не то чтобы увидеть, а ощутить взглядом ее невысокие холмы, дюны и какие-то белые одинокие башни. Впереди и правее вспыхивал и гас светящий знак мыса Бохадор. Все знакомые, почти родные места. Сколько раз за свою морскую жизнь проходил Русов мимо этого мыса. Еще двое суток хода, и впереди, несколько западнее курса судна, покажутся Канарские острова, на один из которых, а именно Гран-Канария, в порт Лас-Пальмас предстоит им краткий, всего на один день, заход, чтобы «отовариться», купить кое-какие подарки родным на валюту, заработанную в этом, кажется, бесконечном рейсе. Хотя всякое бывает. Просьба о заходе в управление послана, но ответа от Огуреева пока нет.

Какие лунные ночи. Сияющие скаты волн, черные между ними провалы. Лунный свет лежал на лице Серегина, казалось, что он в серебряной, с черными дырами для глаз и рта маске.

— Слышите? Кто-то опять ходит по верхнему мостику, — сказал Серегин. — Юрка с Великим Командором беседует. Или Тимоха лунных зайцев промышляет? Сходите-ка поглядите.

— Не отвлекайся, Валюха. Это Жора там бродит, не спится парню.

— М-да, история. Любовь!.. А мне бы вот квартиру получить, да «жигуленка» купить. Дождусь ли своей очереди, а?

— Дождешься, Серегин. В конце концов всему приходит свой черед. Фу, черт, глаза слипаются. — Русов крепко растер лицо, вгляделся в простирающийся перед танкером океан. Пустыня лунная. Сказал: — Посижу минут пятнадцать в штурманской. Поглядывай.

— Не волнуйтесь. Идите.

Русов вошел в штурманскую. Сил не было, как тянуло в сон... Направился к дивану. Вздрогнул. В его углу сидела Гемма. Вот и хорошо, что они вновь увиделись, что он сможет проститься с ней. Ярко светились ее зеленые глаза, темнели на белом, лунном лице губы. Она улыбнулась, махнула рукой — входи, садись рядом. Русов плотнее закрыл за собой дверь и сел на диван. Мотнул головой, отгоняя сон, хотя какой сон? Вахта. И она пришла. Или прилетела, как птица, а может, приплыла, словно рыба. Он сел рядом с Геммой и явственно ощутил тепло, исходящее от ее бедра, уловил горьковатый запах волос и дыхание на своей щеке.

— Хорошо, что ты пришла, — сказал он. — Я так часто думаю о тебе.

— Я тоже. Жаль, но мы сейчас расстанемся, мне приказано возвращаться. Срок командировки на Землю истек. Полечу как птица. А потом превращусь в серебряную звезду и поплыву по небосводу. Ты поглядывай, это буду лететь я.

— Это спутники летают, Гемма.

— Это наши возвращаются. А когда ты снова в море?

— Недели через две-три.

— Не дают вам отдохнуть, да и нам тоже. Наверняка и я недельки через две появлюсь вновь в этих широтах, так что жди. — Она положила свою ладонь на его руку: — Хочешь, полетим со мной? — Русов усмехнулся, повел плечами. — Странные вы люди. За что цепляетесь? За эти железные коробки? За женщин, которые не могут летать как птицы?

— Скажи, а что произошло на «Принцессе»?

— Да вон же капитан сидит. Спроси сам у него.

Русов повернулся. В углу рубки, возле штурманского стола с картами, сидел на стуле капитан «Принцессы Атлантики». Черная морская куртка, белая рубашка, галстук, трубка во рту. Кивнув Русову, он вынул изо рта трубку, осмотрел стол, куда бы выбить пепел, сказал:

— А, все просто. Я познакомился с ней, с этой чертовкой, и что-то в моей башке перевернулось. — Он поглядел на Гемму, насупился, сведя лохматые брови. — Хотя при чем тут она? Все просто! Мне все надоело, коллега. Чертова война, которая вот тут. — Он, как пистолет, прижал трубку к виску. — Все там: ледяные вьюги на далеком российском озере, лица убитых... Казалось, чем дальше война, тем все быстрее забудется, но куда там! Не было вахты, чтобы я их всех не вспоминал. Убитых. Девчонок-регулировщиц с той «Дороги смерти»...

— «Дороги жизни». Так мы ее называли.

— С той дороги женщин, солдат, детей. Убитые преследовали меня! Сбежал из Европы в Африку. Но мертвые нашли меня и там... И возникал один и тот же вопрос: зачем? Зачем мы пошли туда? Зачем убивали? Зачем сами гибли т а м?.. Прошлое и настоящее — все надоело. Проклятая жизнь, заботы, вечная гонка за деньгами, счета, долги, ссуды, кредиторы. И тут я познакомился с ней. Я полюбил ее, коллега, и понял, что впервые счастлив... Жаль, она оказалась ненормальной, болтала о какой-то Северной Короне, звала меня туда. А потом стала строить глазки моему молодому помощнику, забыла, дрянь, что я вытащил ее из кабака, одел, обул, сделал человеком!

— Он застрелил меня, — сказала Гемма. — Дурак ревнивый. И остался на судне, когда все покинули его. Заперся в каюте. Рыдал надо мной, как дитя. Ей-ей, я еле удерживалась, чтобы не рассмеяться! Вот и все.

— Между прочим, я звонил вашей жене, капитан, — сказал Русов.

— Плевать мне на нее. Дура набитая. Я уходил в море, а она встречалась с соседом, красномордым коротышкой Френком Джюно. Стерва. Думает, что теперь-то уж повеселятся, черта с два! Не знает еще, наверное, что и дом и участок — все заложено, перезаложено, а за «форд» еще платить и платить!