— Будете курить в каюте, сеньоры Синдбады-мореплаватели, высажу на ближайший же остров, — сказал Русов, окидывая взглядом задымленную каюту. — У нас танкер, а не прогулочная яхта.
«Из-за расписок сеньора Ортеги спорят, — подумал он, продолжая обход судна. — Вот чем они так похожи друг на друга: лица у них злые, жадные... Скоты... мореплаватели».
В конце коридора мелькнула чья-то фигура, тяжело звякнула дверь прачечной, и Русов догадался: Танюшка понесла ужин «голодающему» Юрику. Улыбнулся, ему все больше нравилась эта парочка, чьи судьбы так странно и сложно сошлись на «Пассате». Опять поучал своих подчиненных Володин. Бродил по каюте капитан. Русов уже взялся за ручку его каюты, постоял немного, но не решился зайти к капитану, а вернее, отчего-то не хотелось ему сейчас оказаться в компании капитана. Бог с ним. Тот сейчас весь в заботах, весь в тревожных размышлениях о встрече с сушей, об отчете, который ему предстоит делать в грозном управлении.
Ну что, к себе? Но и к себе в каюту идти не хотелось, может, заглянуть в ходовую рубку? Но там наверняка Виктория. Заявится он к Жорке на вахту, и тому придется отправлять девушку в каюту, ведь не положено посторонним людям, а тем более пассажирам находиться в рубке. «Она не в ходовой, в штурманской», — как бы оправдывая Куликова, подумал Русов и, еще немного поразмышляв, направился к боцману, угадывая отчего-то, что боцман не один, наверняка сидит у него сейчас гость, бурный, шумный и в общем-то весьма симпатичный миллионер сеньор Фернандо Ортега.
Да, так оно и есть, тихие голоса доносились из боцманской каюты, Русов постучался, никто не ответил, он толкнул дверь и вошел в каюту. Кот Тимоха бросился ему в ноги, видно, пора было ему совершить прогулку на полубак, но какая тут прогулка, когда боцман Василий Дмитриевич сидел с сеньором Фернандо Ортегой на койке в обнимку? Оба были слегка навеселе, из чего Русов заключил, что в кладовке у запасливого боцмана хранятся не только краски и олифа.
— Сеньор Димитрос! — ласково ворчал Ортега и гладил боцмана по его блестящей, как хорошо начищенный паркет, лысине. — О, сеньор-ор...
— Сеньор Федюня... — бормотал боцман, видимо, по-своему переиначив испанское имя Фернандо. — Завтра будет большое с-цилистическое соревнование. Б-большое, сеньор Федюня. И ты, — боцман ткнул бразильца в грудь. — И я, мы — одна команда. И мы завтра утрем сопатки кочегарам, ведь так, сеньор Федюня?
— Мучо трабаха, покита песа, — ответствовал сеньор Ортега, а завидя Русова, спросил: — О, сеньор Русофф, что такое «соревнование»? И что такое «сопатки»?
— Коля, переведи ему про завтра, ладно? — боцман поцеловал сеньора Ортега в щеку. — И чего он все ворчит: «мучто трабабаха»?
— Говорит, что «много работы, мало денег».
— А, вот оно что. Скажи, что и у меня мало денег, а работаю много, с морей не вылазю, — попросил боцман и погрозил бразильцу темным крючковатым пальцем: — А рабочих не обижай, Федюня, понял?
— Боцман, прогуляй-ка Тимоху на полубак, слышишь, мяучит? А сеньора Ортегу я отведу в каюту. Идем, Фернандо. — Сеньор послушно поднялся, поцеловал боцмана в лысину и, поддерживаемый Русовым, побрел в каюту.
— Тишенька, — окликнул за их спинами кота боцман.
— Мя-аа! — страдальческим голосом отозвался кот.
В каюте Русов помог сеньору раздеться, и тот как глыба рухнул в койку. Русов накрыл его одеялом и пошел к двери, но сеньор Ортега вдруг позвал его и, потянувшись, схватил за руку. И сжал с такой силой, что Русов стиснул зубы, чтобы не вскрикнуть.
— Спасибо за все, — сказал Ортега.
— Не надо лишних слов, — пробормотал Русов. — Спите, Фернандо.
Потушил свет, закрыл дверь. Черт знает что происходит: этот миллионер-ковбой все больше нравился ему. А как же классовая ненависть? Притупилась начисто? Ну, дела!..
Конечно же, Виктория таилась в штурманской. Вжалась в уголок дивана, тревожно поглядела на Русова. Сейчас она была другой, совсем не такой, как в ту странную, лунную ночь: ни дерзости, ни вызова в лице.
— На минутку заглянула, — растерянно оправдывался Жора. Потоптался, кашлянул. — Я даже не захожу сюда, Николай Владимирович, лишь заглядываю в штурманскую через дверь.
— Пускай сидит, она ведь не мешает тебе?
— Да что вы, конечно, нет! — Жора заулыбался, Русов глядел на него и тоже улыбался. И с чего он взял, что у Жорки несимпатичное, узкое лицо? Отнюдь. Экий красивый парень, весь светящийся радостью и любовью мальчишка.
— И все же, Куликов, это серьезное нарушение.
— Да сейчас конец вахты, — прошептал Жора. — И мы...
— Это серьезное нарушение, Куликов, — еще строже проговорил Русов, — но если войдет капитан и спросит, почему эта девушка здесь, скажешь, что я разрешил. Ну, до завтра.
Они постояли еще немного молча, обоим было очень хорошо, единственное, чего боялся Русов, так это того, лишь бы Жора не начал произносить каких-то ненужных, благодарственных слов.
— Чиф, как по-испански «я тебя люблю»? — нарушил молчание Жора.
— Но-но, штурман, русских девчонок для тебя мало? — усмехнулся Русов и, глядя в веселое, открытое лицо Куликова, пояснил: — Бразильцы говорят не по-испански, а по-португальски. Но отличие в языке небольшое, как между русским, к примеру, и украинским. Да и зачем тебе? Вы же разговариваете по-английски.
— Я весь внимание, старпом.
— «Ёо ту керо». Ты ей скажешь это слово, Жора, а она тебе знаешь что ответит? «Маньяна, чико». Что означает — «завтра, мальчик». А «завтра» у вас с сеньоритой Ортегой может и не быть: в обед мы уже придем на острова Зеленого Мыса.
— Какой-то писатель сказал, что порой один день вдохновения может стоить всей жизни, а у нас еще ночь и полдня, чиф, — беззаботно ответил Жора. — Да вот и Степан Федорович топает, конец вахте.
— Ах, Одиссей, — сказал Русов. — Ну ладно. Аста маньяна.
Тихой, звездной была эта ночь.
Русов ходил по каюте, стоял у иллюминатора, глядел в воду и прислушивался к крикам ночных морских птиц. Куда летят они? Что ищут в просторах океана? Какие они, эти грустноголосые ночные птицы океана?
Не зажигая света, он сел в кресло и подумал: как ему повезло, что стал он моряком, какое это великое счастье, покинув надолго-долго сушу, отправиться в удивительный, синий мир соленой океанской воды. Да, тут все сложно, тут опасно, но что стоит жизнь, если все в ней гладко, если время от времени не возникают в твоей жизни сложнейшие ситуации, от которых седеют виски? И пускай они седеют, черт с ними, пускай все будет так, как есть. Пройдут эти кратенькие минуты благодушия, океан или управление вновь заставят шевельнуться, вновь возникнет ситуация, от которой похолодеет сердце, и он, Русов, в который уже раз проклинает свою беспокойную, бродячую жизнь, а потом сложности и трудности отхлынут, как волна с пляжа, над синей водой взойдет яркое тропическое солнце или вот так, как сегодня, мириады звезд окружат танкер со всех сторон. Он будет вот так же сидеть в кресле и, прислушиваясь к крикам птиц, опять подумает о том, как прекрасна жизнь и какое счастье, что он моряк.
Глядя в ночной океан, он размышлял о всех тех странностях, которые происходили в этом рейсе, и с грустью думал о Юрике Роеве, который таился в прачечной. Вылечится ли бедняга, «пришелец» с созвездия Северная Корона? Вот что, надо дать радиограмму отцу Роева, чтобы тот приехал встречать сына. И о Тане Коньковой размышлял. Что у них с Юркой? Насколько все серьезно? Вздохнул. Закурил. Какие испытания ожидают отца Юры? Болезнь сына, женщина с ребенком. Как все чертовски сложно.
Прошелся по каюте, вернулся к иллюминатору, прислушался: смех чей-то послышался с пеленгаторного мостика. Да чей же, как не Грасинды-Розы-Марии-Виктории, юной сеньориты Ортеги? Ловят с Жоркой Куликовым коротенькие часы счастья, так странно добытые в океанских просторах.
Русов сел в кресло. Поспать бы перед вахтой, но чувствовал: ляжет и не заснет, будет крутиться с боку на бок. «Принцесса Атлантики»... Анечка с «Коряка». «Эльдорадо», уже, наверное, опустившийся на самое дно пятикилометровой впадины Агульяс, а может, повис танкер между дном и поверхностью океана? Слабое глубинное течение несет куда-то черный корпус судна, свисают из клюзов якоря, болтаются на тросах, сбитые волнами шлюпки, чья-то голова торчит из распахнутого иллюминатора... Кто? Рыжий страдалец? А может, бедняга Джим, чья жена в эти дни занимается оформлением страховых, в которые оценил сам себя Джимми Макклинз?.. И о Гемме он думал, о женщине-птице, о своем удивительном с ней полете над островом Кергелен.
