О, это топливо! Русов неторопливо шел по длинным пустынным коридорам, заглядывая во все закоулки громадного судна, в каюты, курительные салоны, в кают-компании командного состава и матросов, осматривал пепельницы, а порой отодвигал то кресло, то диван и принюхивался: не пахнет ли дымом? Нет, не дымом пожара; коль что-то где-то загорится, автоматическая сигнализация даст об этом знать, а дымом от сигарет и трубочного табака. Курить на судне, кроме как в специально отведенных местах да в ходовой рубке, по особому разрешению вахтенного помощника капитана, строжайше запрещено.
Время к ночи. Пустынность. Вот еще одна из особенностей работы на танкерах — постоянное ощущение, будто люди покинули несущийся по океану теплоход. Маленькие на танкерах команды. И одни из моряков на вахтах, другие в каютах. Спят. Отдыхают. Случается — за весь рейс лишь два-три раза увидишь одно и то же лицо...
Мерный, мощный рокот двигателей. Нагоняя время, шли на полной, крейсерской скорости, благо погодка способствовала — ровный, в пять баллов ветер в корму подгонял танкер почти что от мыса Агульяс. Хотя бы продержалась такая погодка еще с недельку, только бы было тихо и спокойно в районе южного промысла!
Ах, это топливо... Русов не помнит рейса, чтобы его не ждали на промысле, чтобы рыбаки не торопили танкер: «Быстрее, работаем на подсосе, торопитесь, торопитесь!» И не бывало такого, чтобы не возникали какие-нибудь конфликты при получении топлива в иностранных портах. Или фирма отказывается продать солярку, или заламывает такие цены, что глаза лезут на лоб, то топливные пирсы заняты танкерами, пришедшими раньше твоего, и на рейде пять-шесть судов, очередь! Показалось вдруг, будто кто-то идет следом. Русов поежился, но не обернулся. Из каюты Алексанова слышались голоса. Зашел: механики «забивали» «морского козла». Глянули все вопросительно на Русова, Алексанов кивнул: не волнуйся, чиф, тут порядок. Грохнул костяшкой по столу: «Рыбу считайте!» — поднялся, вышел следом за Русовым, сказал:
— Посоветоваться с вами хочу, Николай Владимирович. — Русов вопросительно глядел на него, и Алексанов, слегка помявшись, сказал: — Решил я завязать с морями...
— Да ты что? Такой механик и...
— Девушка моя, Анютка, сказала: «С тобой вдвоем хоть на край света, Петенька, а будешь ходить в моря, потеряешь ты свою Анютку...» Таких, как Анютка, чиф, терять нельзя. Вот и порешили мы: на край света. На золотые прииски, в область Магаданскую.
— Ну ты даешь, Петя! Не отпущу! Мало ли еще на какие острова придется высаживаться. Как без тебя обойдусь?
— Ничего, высадитесь. — Алексанов помолчал, сказал: — Пай там вступительный, Коля, три тысячи, а я еле-еле наскреб две. Поможешь?
— Ни копейки от меня не получишь. И останешься в море, Петя. Все, отстань, и слушать не хочу.
Двери, повороты, трапы. Из столовой команды доносилась музыка и приглушенные, курлыкающие голоса. Русов заглянул: женщина и мужчина лежали в постели, целовались, говорили какие-то слова. Тьфу, тут и без фильмов-то что только не пригрезится во сне... Ну, Долгов! Девчонка знакомая на кинобазе у судового «крутильщика кино», вот тот и набрал «кинух» про любовь...
Горел свет в каюте Володина. Разложив чертежи главного двигателя, стармех что-то выискивал в них, кивнул на приветствие Русова, коротко глянул в его лицо туманным взором.
— Эй, дед, очнись, — позвал его Русов. — Что новенького дома? Шлют приветы, не забывают, а?
— Что новенького? — пробормотал стармех. — А что у нас может быть новенького? Шатун шатается, мотыль мотается... Вот какой-то шумок в третьем цилиндре, Коля, какой-то подозрительный, понимаешь, шумок.
— Шатуны, цилиндры. Что дома? Все живы-здоровы? Все в порядке?
— А что может случиться дома? — удивился Володин. — Живут. Пишут. А вот главный двигун уставать начал, Коля. Боюсь, выдержит ли?
— А ну тебя. Сам ты шатун.
Черт знает что, не люди, а механизмы, придатки машин, поговорить ни о чем не могут, кроме как про свои судовые заботы... А, кок еще не спит. Русов толкнул дверь, Донин вскинулся из койки, лежал он со счетами на тощей груди, что-то подсчитывал. Засмущался, сунул счеты под кровать, листок исписанный упал на палубу, Русов поднял его, мельком взглянул в кривые строчки: «Мухер — шесть», «Костюм», «Грудь резиновая»... удивился, пожал плечами, спросил:
— К заходу в Лас-Пальмас готовишься? Прости, а что это такое: «грудь резиновая»?
— Понимаешь, Коля, баба у меня плоская, что доска стиральная. А в том Пальмасе, говорят, есть магазин, где грудями резиновыми, надувными торгують... Какую хошь, хоть с ведро, накачать можно...
— Проверь, пускай накачают при тебе, — засмеялся Русов. — А то опять подсунут тебе что-нибудь не то.
С покупками коку вечно не везло. Жадноватый кок все «химичил», пытался приобрести вещи подешевле не в магазинах, а с рук, на толкучках возле проходной порта. Вот и облапошивали его, как ребенка. То нейлоновое пальто купил по дешевке; отличное, надо сказать, пальто, только почему-то без рукавов. Второпях покупал, примерять было некогда. То пачку пестрых рубах добыл за сущую мелочишку, очень красивые рубахи, одно скверно: бумажные. От первого же дождя рубаха линяла и расползалась по швам.
Не спал еще и доктор, читал словарь Даля. На палубе валялись радиограммы с «Коряка». Доктор начал подбирать их, говоря при этом торопливым, глухим голосом, что надо было бы на «Коряка» «сбегать», глянуть, как там дела у больного. Раскладывал пасьянс Степан Федорович Волошин. Сводил к переносице седые лохматые брови, что-то не получалось у него, десятка «уходила» куда-то не туда, куда бы ей надо было уходить. А в столярке, расположенной в полубаке, строгал досочки из красного дерева боцман Василий Дмитриевич. Ту большую, полученную с «Коряка» доску он уже распилил на узенькие и обрабатывал их теперь, подчищал рубанком, шлифовал. Какое-то странное сооружение стояло на верстаке, небольшой, с тупым носом и кормой кораблик. Досочками были обшиты уже и «корма» и «нос», часть досочек прилажена на борта. «Люльку лажу, — сказал боцман, откладывая рубанок. Погладил «кораблик» черной, грубой ладонью, пояснил: — Для девахи с «Ключевского», помните?» — «С «Ключевского»? Ах да, камбузный матрос...» И Русов тоже погладил колыбельку-кораблик, на дне которой пока лежал не ребенок, а кот Тимоха.
...И все же кто-то идет следом. Русов шел по коридору верхней, командирской палубы и лишь большим усилием воли заставлял себя не оборачиваться, глупости, все ему что-то мерещится. Смешно, кто может идти следом? Подошел к двери своей каюты, взялся за ручку и резко обернулся — позади него стоял Юрик.
— Тебе чего?
— Однако воля у вас, — ответил тот. Раскачиваясь с носков на каблуки, он глядел в лицо старпома своими серыми глазами, улыбался. Правая рука в кармане брюк. — Я за вами уже час хожу. И приказываю: «Обернись! Обернись!», любой по этому приказу оборачивался, а вы нет.
— Зачем шел за мной?
— Хотел проверить, могу ли подойти к вам со спины незаметно.
— Зачем?
— Таков приказ Великого Командора, Русов.
— Вот как?.. Валяй-ка к себе в каюту, Юрик.
— Минутку. Я получил сообщение, что Всемирный конгресс по проблемам возникновения жизни на Земле вот-вот состоится в Париже и что я приглашен туда для доклада. Так что, если исчезну с «Пассата», вы не очень тревожьтесь. Вернусь.
— Всемирный конгресс? Ах, да! — В каюте зазвонил телефон. Наверняка, капитан. — Хорошо, Юра. Только, когда соберешься на конгресс, все же сообщи мне. Хорошо? Гм... сухой паек в дорогу получишь. А сейчас прости, мне к капитану.
В каюте капитана уже были Степан Федорович Волошин, стармех Володин и Жора Куликов. Дверь из капитанской каюты в ходовую рубку была открыта, и Жора стоял на комингсе, как бы присутствуя на совещании и в то же время оставаясь на своей вахте. Михаил Петрович сидел перед низким столиком, на котором лежали радиограммы, полученные от Огуреева, Попова, капитана порта Уолфиш-Бей и полномочного директора фирмы «Шелл». Он вглядывался в эти листки и раскладывал их, как карты пасьянса, меняя то одну, то другую радиограмму местами.
