И вдруг! Вдруг что-то произошло. В грохот колес и вой ветра, в крики пассажиров ворвались какие-то новые звуки: взвыл, взревел город. Воздушная тревога?! И тут же тяжкие, трескучие взрывы донеслись. Вагонеточник привстал, тревожно завертел головой. И все притихли, сжались на своих сиденьях... Черный зев тоннеля с тугим гулом поглотил вагонетку. Потом солнце ударило в глаза, вагонетка взметнулась на вершину горы, и все пассажиры закричали вновь, но не восторженно, нет, закричали от естественного, а не искусственного страха. «Немцы над городом! — вскрикнула мама и прижала к себе Колю. — Они прорвались!» Все небо было в белых тучках разрывов, и среди этих вспухающих там и сям облачков плыли серебряные крестики. И бурые столбы дыма над крышами, улицами... Визг тормозов у платформы. Бегущие люди. Кто-то на костылях. Девочка в белой панамке, потерявшая сандалию. Резкие свистки милиционера. Топот ног. Мороженщица со своей коляской. Оглушительный грохот недалекого взрыва. Стекла, со звоном и водопадным шумом вылетающие из огромных стен «Стеклянного театра». «В бомбоубежище-е! — кричал высокий краснолицый милиционер. — К рынку!» Мимо промчался очкарик, толкнул маму, жарко выдохнул: «Извините. Бегите за мной. Под деревья», И мама побежала следом за ним, крикнула: «И мы с вами, Подождите!..» Кольке отчего-то стало смешно: зачем под деревья, ведь не дождь?
Не столько испугавшись, нет, страха пока не было, было лишь острое любопытство, интерес к происходящему, Коля бежал, оглядывался, досадовал: «Эта воздушная тревога... Хоть бы чуть позже. Такое катание испортила...» Жара. Могучие липы. Очкарик под одной из них. Черные очки-колеса на резинке. Вскинув руки к груди, мама прижалась спиной к стволу дерева, и Колька встал рядом. Затихали вдали милицейские свистки. Все реже мелькали фигуры людей. И волной накатывалась пальба зенитных орудий.
И вдруг все эти звуки покрыл и заглушил новый, невероятно громкий, рвущий барабанные перепонки звук. Будто жаркий, ураганной силы ветер пронесся над деревьями, песчаными дорожками и газонами. Колька упал на землю. Его волокло, тащило куда-то, ударяло о такую твердую землю, а сверху сыпались сучья, комки земли и листья. «Коля, Коля!» — донесся мамин голос. Она упала рядом, схватила его, прижала, потянула к себе, а земля под ними вздрагивала и мелко, как в ознобе, тряслась.
Стихло все. Колька вырвался из маминых рук, сел. В ушах звенело, он плохо, будто уши были заткнуты ватой, слышал. Поднявшись на колени, мама ощупывала его, отряхивала от земли, что-то спрашивала, а Колька кивал: «Жив! Жив, все в порядке». И мама кивала: «Жив, жив. Все в порядке», а потом вдруг заплакала. Слезы текли по ее лицу и промывали две светлые дорожки, а окружающий мир вновь начал наполняться звуками. Стрельба зениток. Далекие и близкие взрывы. Сухой шорох ветра в оголенных кронах деревьев, скрип сломанного ствола. Коля глядел в мамино лицо и видел, как глаза ее расширились, и не столько услышал, как догадался, о чем она шепчет: «Коленька, что это такое?!» Он оглянулся и вначале не понял, что же это там такое лежит под кустом, шар какой-то. Поднялся, схватился за дерево, наклонился и отпрянул: голова в очках-колесах на резинке...
Русов попил холодной воды, распахнул иллюминатор и сделал несколько глубоких вдохов. Вот каким для него, для его мамы и тысяч ленинградцев был день восьмого сентября, когда лейтенант германской армии Рудольф Шмеллинг со своими парнями замкнул блокадное вокруг Ленинграда кольцо в старинном городке-крепости на Неве Шлиссельбурге. Жарким, трескучим пламенем горели «американские горы». Пылали и громадные, с многолетним запасом продуктов Бадаевские склады, и воздух, текущий горячими потоками по разбомбленным улицам города, пах шоколадом и конфетами «Коровка»... Ах, Руди, капитан «Принцессы», что же вы, «белокурые повелители мира», делали? Наверно, вы пили вино, пели «Лили Марлен» в тот день. Вы пели и веселились в разбитом тяжелыми снарядами Шлиссельбурге, а Коля, сжимая потную, дрожащую ладонь мамы, шел домой. Черными провалами зияли окна, валялись опрокинутые трамваи, телефонные будки и продуктовые ларьки, под ногами звенело и хрупало стекло, по мостовым плыл пух и обрывки каких-то бумаг. Они шли навстречу новым ужасам бомбежек, артиллерийских обстрелов, навстречу осени и голодной, морозной зиме... Вот каким был тот день. Много потом было страшных дней, но этот день запомнился Русову на всю жизнь. И много повидал он смертей, он схоронил маму, бабушку, двоюродных братьев и сестренок, дядю и тетю, но, когда вспоминал о войне, отчего-то чаще всего видел в своем воображении отсеченную от туловища человеческую голову с очками-колесами на резинке.
Чертов Руди. Проклятая Германия... Однако нет ли чего еще интересного в бумажках капитана «Принцессы Атлантики»? Так. Опять счета. За телефонные разговоры, стоянку у пирса, перешвартовку, услуга лоцмана. А, вот еще письмо. Вернее, начало письма: «Ингрид. Настала пора сказать тебе все. Я решил...» И это письмо не дописано. Но вот еще: «Дорогая Ингрид. Тебе будет очень неприятно получить это мое письмо, но я решил, что наступил момент, чтобы...» Решил... Наступил момент... Надо дописывать свои письма, Рудольф Шмеллинг! Что ты там решил? Какой важный в твоей жизни наступил момент? Что же произошло в бурливых, южных широтах Индийского океана?
Однако хватит. Еще ночную вахту стоять. Спать! Русов накрылся одеялом, выключил свет и сразу закрыл глаза... Чьи-то осторожные, легкие шаги. Дверь скрипнула. Кого там еще несет? Русов приподнялся. Лунный свет заполнил каюту. Блики, похожие на косяки рыб, скользили по переборкам, дивану. Нет, дверь была закрыта, но кто-то стоял возле нее. «Нинка? — подумал Русов, вглядываясь в смутные очертания лица. — Но почему у нее зеленые глаза?»
Штиль. Зеркальная гладь. Тройка альбатросов.
Хотелось верить, что это именно те, приставшие к нам где-то у Южного тропика птицы. Ну, конечно, они. Солидный толстяк папаша, симпатичная мама и серый еще малыш. То взмывают, то опускаются к самой воде, заглядывают вниз, любуются своими отражениями.
Солнце. Синее-синее небо. Синяя-синяя, глубокая, приковывающая взгляд вода. Утром один айсберг обнаружился. Ледяная, хрустально сверкающая на свежих изломах горища. Все на юг, все на юг «бежал» танкер «Пассат». Жора уже разложил на штурманском столе 5993-ю карту, на которой были изображены острова Кергелен. Зайдут ли они туда, не зайдут, видно будет, но на этой карте несколько южнее островов был нарисован квадратик. Именно там предстояла где-то завтра поутру встреча со зверобоями. И разговор уже с ними состоялся. Сам капитан-директор флотилии подошел к радиотелефону и осведомился, какое самочувствие у капитана, у старпома. О погоде перекинулись несколькими фразами, и еще капитан-директор поинтересовался, не нуждаются ли моряки «Пассата» в каких-либо дефицитных продуктах, а может и винах?.. Очень добрый, благожелательный получился разговор. Вот эта-то активно подчеркнутая доброжелательность и насторожила, как капитана танкера, так и Русова. Обычно капитан-директора крупных баз оставались где-то там, в недоступных вершинах иерархической, командной лестницы. По поводу приемки топлива с танкера вели переговоры четвертые помощники, да и то через губу.
Русов ходил по рубке, порой останавливался, любуясь океаном, и время от времени поглядывал на Мухина, следил, как он держит танкер на курсе. Шурик хмурился и тоже бросал в сторону помощника капитана короткие, какие-то вопрошающие взгляды.
Русов остановился возле рулевой колонки, последил за стрелкой курсометра. Ну, Долгов! Отлично стоят ребята, ровненько, точно по рельсам, катит танкер.
— Выкладывай, что у тебя, Шурик?
— Да нет, ничего... — промямлил Мухин, — Все о'кэй, старпом,
Хлопнула дверь, холодный сквознячок прокатился по рубке, кажется, кислые щи сегодня будут? Провинившийся перед «палубой» кок «втирался» в доверие, пирожки к завтраку напек, вот теперь решил щами команду побаловать. Жора Куликов вошел. В зубах трубка. Остановился перед Русовым, руки в карманах, глаза щурятся от дыма.
