Вечером 31 января в штабе фронта в Заварыкине у домика, который занимал представитель ставки маршал артиллерии Воронов[12], было очень оживленно. Все уже знали, что Паулюс сдался в плен. Люди самых различных званий и рангов обнимались и целовались, поздравляя друг друга. Ждали прибытия военнопленных.

Рокоссовского и Воронова осадили журналисты, писатели, операторы кинохроники, фотокорреспонденты — каждому хотелось присутствовать при историческом допросе. Но решено было посторонних не допускать, и исключение сделали только для кинооператора Р. Кармена, с которым Воронов был знаком еще по Испании в 1936 — 1937 годах.

Глубокой ночью привезли Паулюса. В прихожей Паулюс спросил переводчика, как можно узнать, кто маршал Воронов и кто генерал Рокоссовский, и получил ответ. Дверь отворилась, Паулюс вошел в комнату, ярко освещенную электричеством. Воронов и Рокоссовский сидели за небольшим столиком.

Остановившись на пороге, Паулюс поднятием правой руки приветствовал советских военачальников. Воронов, сидя, жестом показал на стул, поставленный с другой стороны стола:

— Подойдите к столу и сядьте.

Переводчик — П. Д. Дятленко — перевел. Крупными шагами Паулюс подошел и сел.

Перед Рокоссовским и Вороновым находился опасный и сильный враг, с войсками которого их солдаты многие месяцы вели смертельный бой. Теперь он сидел здесь, в полной их власти. Видно было, что Паулюс нервничает. Он выглядел усталым и больным.

Воронов подвинул к нему лежавшую на столе коробку папирос:

— Курите!

Паулюс кивнул головой:

— Данке! — но курить не стал.

— Мы к вам имеем всего два вопроса, генерал-полковник, — начал Воронов, и переводчик стал переводить.

— Простите, — прервал его Паулюс, — я генерал-фельдмаршал. Радиограмма о производстве в этот чин пришла только что, и я не смог переменить форму... Кроме того, я надеюсь, что вы не будете заставлять меня отвечать на вопросы, которые вели бы к нарушению мною присяги.

— Таких вопросов мы касаться не станем, господин генерал-фельдмаршал, — пообещал Воронов. — Мы предлагаем вам немедленно отдать приказ прекратить сопротивление группе ваших войск, продолжающих драться в северо-западной части Сталинграда. Это дает возможность избежать лишних жертв.

Пока переводчик переводил эти слова, Рокоссовский закурил и еще раз предложил сделать это Паулюсу. Паулюс закурил и, дымя папиросой, стал медленно отвечать.

— Я не могу принять вашего предложения. В данное время я являюсь военнопленным, и мои приказы недействительны, тем более что северная группа имеет своего командующего и продолжает выполнять приказ верховного главнокомандования германской армии.

— В таком случае вы будете нести ответственность перед историей за напрасную гибель своих подчиненных. Войска генерала Рокоссовского располагают силами и средствами, достаточными для их полного уничтожения. Если вы откажетесь отдать приказ, завтра с утра мы начнем штурм и уничтожим их. Взвесьте все!

Но Паулюс вновь отказался, приведя те же мотивы.

— Хорошо, — продолжил Воронов, — перейдем ко второму вопросу. Какой режим питания вам необходимо установить, чтобы не повредить вашему здоровью? То, что вы больны, мы знаем от генерал-лейтенанта Ренольди, вашего армейского врача.

Паулюс явно удивился. Медленно, подбирая слова, он ответил:

— Мне ничего особенного не нужно. Я прошу лишь, чтобы хорошо отнеслись к раненым и больным моей армии, оказывали им медицинскую помощь и кормили. Это единственная моя просьба.

— По мере возможностей эта просьба будет выполнена. В Красной Армии в отличие от немецкой к пленным, особенно к раненым и больным, относятся гуманно. Но я должен сказать фельдмаршалу, что наши врачи уже сейчас столкнулись с большими трудностями. Ваш медицинский персонал бросил на произвол судьбы госпитали, переполненные ранеными и больными! — голос Воронова стал громче. — Думаю, вы понимаете, как трудно нам в такой обстановке быстро наладить нормальное лечение десятков тысяч ваших солдат и офицеров.

Воронов встал, давая понять, что разговор окончен. Паулюс поднялся вслед за советскими генералами.

— Пусть фельдмаршал знает, что завтра по его вине будет уничтожено много офицеров и солдат — его бывших подчиненных, о которых он так заботится. — В голосе Воронова слышалась насмешка.

Паулюс молча вытянулся, высоко поднял правую руку, круто повернулся и твердым шагом вышел в переднюю.

— Ну что ж, — повернулся Воронов к молчавшему в течение всего допроса Рокоссовскому, — что ты скажешь?

— Нам остается одно, — ответил тот и позвал громче: — Михаил Сергеевич! — Малинин быстро вошел. — Немедленно передай командирам, что поставленные перед ними задачи остаются в силе. Завтра с утра их следует выполнить. Впрочем, — он посмотрел на часы, — это уже будет сегодня.

Утро он встретил на наблюдательном пункте, устроенном в насыпи железнодорожной линии. Отсюда открывался вид на разрушенный, превращенный в руины город. А к западу от полотна все плато, куда ни глянь, было покрыто орудиями, изготовившимися к стрельбе. В наступающем рассветном полумраке особенно своеобразно выглядели шеренги гвардейских минометов. Глядя на них, Рокоссовский сказал Батову:

— Не напоминают ли они вам кавалерийские эскадроны, построенные для атаки развернутым фронтом?

— Да, похоже, — согласился Батов, — как их много!

Впоследствии было подсчитано, что плотность артиллерийско-минометных стволов во время огневого налета в этот последний день Сталинградского сражения доходила до 338 на километр фронта. Реактивных установок насчитывалось 1656. Глядя на силу, которая теперь имелась в его руках, Рокоссовский вспоминал, как в июне 1941 года до последнего орудия сражались с танками этой же 6-й армии его артиллеристы, как под Волоколамском и Крюковом на счету у него было каждое орудие и каждый снаряд. Он всегда был убежден, что придет время — и все станет иначе. И это время пришло! Он только что допрашивал командующего 6-й армией гитлеровского вермахта, армией; побывавшей в Брюсселе и Париже, прорвавшейся сюда, в степи над Волгой, и разгромленной здесь советскими солдатами. Через несколько минут он отдаст приказ — и на остатки некогда мощной вражеской армии обрушится последний и окончательный удар. Рокоссовский, как и все окружающие, понимал, что им суждено сказать последнее слово в одной из величайших сцен мировой истории.

Ровно в 8.30 содрогнулась земля, и смерч невиданной силы обрушился на упорствующего врага. Земля дрожала у Рокоссовского под ногами так, что он перестал наблюдать за огнем артиллерии в бинокль — все плясало перед объективом. Море огня охватило позиции гитлеровцев. Демонстрация мощи советского оружия была потрясающей. Наклонившись к стоявшему рядом Телегину, сквозь грохот разрывов Рокоссовский прокричал:

— Вот это музыка! Вот это симфония! — Его лицо горело нескрываемой радостью.

Огневой налет 15-минутной продолжительности доконал врага. Сразу после его окончания потянулись в тыл вереницы вражеских солдат, сдавшихся в плен. С врагом под Сталинградом было покончено.

На следующий день в донесении Верховному Главнокомандующему представитель Ставки маршал артиллерии Воронов и командующий войсками Донского фронта генерал-полковник Рокоссовский сообщали: «Выполняя Ваш приказ, войска Донского фронта в 16.00 2.2.43 г. закончили разгром и уничтожение сталинградской группировки врага.

...В связи с полной ликвидацией окруженных войск противника, боевые действия в городе Сталинграде и в районе Сталинграда прекратились».

Заботы совсем другого рода одолевали теперь Рокоссовского: следовало точно подсчитать пленных и трофеи. И тех и других было огромное количество. 91 тысяча вражеских солдат и офицеров брели, построенные в колонны, в советский тыл. На поле боя похоронные команды советских частей выбивались из сил — им пришлось подобрать и похоронить 147 тысяч убитых. 6-я армия больше не существовала. Битва на Волге закончилась.