"Церквам Христовым в Иудее лично я не был известен, – говорит он, – а только слышали они, что гнавший их некогда ныне благовествует веру, которую прежде истреблял" (Бех же не знаем лицем Церквам Иудейским. Точию же слышаще бяху, яко гоняй нас иногда, ныне благовествует веру, юже иногда разрушаше) (ст. 22, 23). Что может быть скромнее такой души? В самом деле, все, что служило к его обвинению, как, напр., то, что он гнал Церковь и опустошал ее, он изложил с особенною силою и подробностью, обнаруживая таким образом свою прежнюю жизнь; а то, что могло выставить его с светлой стороны, обходит (молчанием). И имея возможность, если бы захотел, пересказать все свои подвиги, он не говорит ни об одном из них, но, перешедши одним словом неизмеримое море и сказав: "отошел я в страны Сирии и Киликии" (приидох в страны Сирския и Киликийския), и: "слышали они, что гнавший их некогда ныне благовествует веру, которую прежде истреблял" (слышаще бяху, яко гоняй нас иногда, ныне благовествует веру, юже иногда разрушаше), ничего более не прибавил. Что же он хотел сказать словами: "Церквам… в Иудее лично я не был известен" (не знаем бех церквам Иудейским)? (Хотел), чтобы ты знал, что он так далек был от того, чтобы проповедовать им обрезание, что даже и в лицо не был известен им.

"… И прославляли за меня Бога" (и славяху о мне Бога) (ст. 24). Заметь и здесь правило его смирения, и с какою строгостью он выполняет его. Он не сказал: "дивились мне, хвалили меня, изумлялись мне", но показал, что все это было делом благодати. "И прославили, – говорит он, – за меня Бога".