В то время как внутренний взор Константина был устремлен к диалектике круговорота земного существования, взгляд Клио был как будто припечатан огромным и белым Костиным задом, утерявшим лунный блеск и напоминающим теперь гигантский поганый гриб, готовый прикрыть зловонной бахромой всю ее жизнь — их совместную жизнь. В отличие от самого Константина, который переживал процесс единения с почвой исключительно духовно, поскольку располагался спиной к творениям своей прямой кишки, Клио впрямую лицезрела физиологию его деятельности: Константин, попросту говоря, испражнялся у нее на глазах. Он испражнялся на душу Клио, испражнялся на английскую землю, на ее страну, ее привязанности и гражданское самосознание, на английскую литературу и религию — развернувшись ко всему этому национальному достоянию своим задом. Из кустов ясно была видна натуралистическая подоплека Костиной метафизики. Из кустов ясно было, что метафизические размышления в голове у одного оборачиваются дерьмом на голову для другого. Костя, как ни в чем не бывало, выпрямился и, подытоживая свои космологические размышления, подумал, созерцая сотворенную им кучу: "И для грибков хорошо!" И аккуратно подтерся листком подорожника на глазах у Клио. Та наконец не выдержала: схватив за руку своего союзника — окончательно падшего духом пана Тадеуша, Клио шагнула через кусты навстречу своему идеологическому противнику, забыв и про нож за голенищем, и про боль в сердце. Костя оглянулся было на хруст валежника, но тут в ушах раздался грохот таких масштабов, что заглушил какую бы то ни было мысленную перепалку обеих сторон.

Выворачивающий душу наизнанку скрежет, вой, рев и визг разорвал предрассветную тишину с такой сюрреалистической неожиданностью, что у Клио тут же мелькнула в голове сумасшедшая мысль: неужели это Константин испустил газы напоследок — в качестве заключительного салюта унижения? Но эту мысленную нелепость тут же выжгли ослепительные лучи прожекторов, вдруг вспыхнувших со всех сторон, в мгновение проглотивших черноту леса и превративших полянку в цирковую арену, где заметался обезумевший Константин. Этими артиллерийскими залпами рева и света выбросило из кустов и Клио с паном Тадеушем: кругом трещали кусты и валежник, скрипели стволы деревьев — на полянку со всех сторон выдвинулись на гусеницах бронированные монстры, одноглазые циклопы с прожекторами; и эти чудовища вдруг разом зарычали мегафонным армейским окриком: поднять руки вверх, сдаваться, не двигаться с места, потому что сопротивление бесполезно. "Война, началась третья мировая война", — панически бормотала Клио, пятясь на карачках, спотыкаясь о кочки и корни; вцепившись в брючину пана Тадеуша, она отползала к центру поляны, пока наконец они не столкнулись — зад к заду — с Константином, который пятился в противоположном направлении. Оба вскрикнули. Оба вскочили на ноги. Кровавым заревом осветила поляну ракетница, и в этом зловещем сиянии лицо Константина стало сплошной маской отвращения, страха и ненависти; схватив Клио за подбородок, как будто намереваясь ее задушить, он прошипел: "Ты! — хрипел он, — выследила, да? Выследила?" Сильные и опытные руки стали растаскивать их в стороны: по полянке носились перебежками пятнистые, как зеленые леопарды, фигуры военных десантников.

"Как и с какими намерениями вы проникли в запретную военную зону?" — добивался от задержанных младший офицер ракетных войск и не получал ответа. Заступая на ночное дежурство, он получил строжайшие инструкции проявлять особую бдительность в связи с готовящейся массовой демонстрацией протеста пацифистов-антиядерщиков.

Однако задержанная троица была почище всяких пацифистов. У рыжего лейтенанта голова шла кругом. Он не мог выжать из них никакого логического объяснения, почему и каким образом они проигнорировали все предупредительные знаки и колючую проволоку на подступах к ракетной базе. Вместо этого задержанные выясняли отношения друг с другом на странной смеси русского с английским. Они его принимали явно за мальчишку. Они морочили ему голову дешевыми трюками. Они притворялись невинными идиотами. Изображали из себя клоунов. Взять, хотя бы, их главаря, Константина. Он был явно ключевой фигурой в этой, пока неясной, провокации, а возможно, и конспирации. Одно то, что задержанный был русским, настораживало. Он явно руководил этой троицей. Когда в административное помещение был введен его напарник, гражданин польского происхождения, Константин рванулся в его сторону с кулаками: у них явно были свои счеты, в связи с провалом операции. Когда двое солдат силой усадили Константина, тот прорычал малопонятное "Ну пан Тадеуш, ну хитрюга!" — и дальше последовало слово "гад", которое лейтенант, изучавший русский язык в армии, принял за американское произношение английского слова "год" — "бог". Возможно, он намекал на высшую меру наказания за провал операции. А что, действительно, шутка ли: один поляк, другой - советский подданный. В конце концов, Польша — страна советского блока; несмотря на разные подпольные "солидарности" и борьбу за отъезд советских евреев в газете "Дэйли Телеграф", лейтенант прекрасно отдавал себе отчет, что подобные антисоветские кампании — прекрасный камуфляж для засылки шпионов советскими органами. Этот "Константин", конечно, разыгрывал из себя ничего непонимающего, слегка нетрезвого и, кроме всего прочего, с расстегнутыми штанами. Притворялся, что практически не понимает по-английски, хотя в стране уже по меньшей мере год, судя по его советскому паспорту с печатью на право жительства. Укоренился в стране под видом мужа этой невменяемой англичанки, которую он неизменно называл ядерно-химическим прозвищем "нуклия". Одна из тех полупомешанных, с мозгами выполоснутыми, выжатыми и вывешенными на просушку под солнцем очередной модной идеологии. Сегодня они начинают с пацифистской чепухи, ненависти к собственному, якобы агрессивному, правительству, с демонстративной любви к своему врагу и брака с иностранцем, а заканчивают вольной или невольной службой на советскую разведку. Двойная жизнь, в конечном счете медленно, но неизбежно приводящая к безумию: недаром эта "Нуклия" обвиняла своего мужа в людоедстве, твердила про какой-то нож и требовала, чтобы его изолировали. Типичное помешательство левачки: разочарование в несбыточных идеалах, помноженное на количество сигарет с марихуаной. Никакого ножа при беглом досмотре задержанных не обнаружили. Зато обнаружили гораздо более интересный предмет, запрятанный во внутренний карман Константина.

"Каково назначение?" — спросил лейтенант по-русски, чтобы заранее избежать какого-либо недопонимания со стороны задержанного, и помахал перед носом Константина картой, найденной при личном досмотре. Пан Тадеуш рванулся было к заветной карте, но, опережая окрик лейтенанта, Константин рявкнул: "Сидеть!" — и Тадеуш испуганно ретировался в свой угол. Между русским и поляком явно существовала четкая иерархия в доступе к секретной информации: содержание карты пану Тадеушу знать, видимо, не полагалось. "Каково назначение?" — повторял британский лейтенант. Карта была испещрена загадочными шпионскими значками: кружочками, крестиками, звездочками и треугольниками. Впрочем, не такие уж они были загадочные, эти кабалистические знаки: их местонахождение на карте совпадало с местом размещения ракет разного радиуса действия и различных типов ядерных боеголовок. "И зачем корзина?" — еще строже спросил лейтенант.

"Для грибов", — помедлив, неохотно ответил Константин.

"Гриб?" — иронически улыбаясь, со смаком повторил за ним лейтенант знакомое ему славянское слово.

"Машрум" — с восточно-европейским акцентом поспешил перевести на английский поляк-сообщник, заискивающе поглядывая то на лейтенанта, то на советского резидента.

Гриб над Хиросимой, ну конечно, вся эта пацифистская чепуха.

"Занимательным образом вы классифицируете их, эти грибы, так сказать", — постучал лейтенант карандашом по шпионской карте с ядерными боеголовками. — "Будете отмалчиваться, пока не доставят в Лондон, или перейдем к расшифровке кода прямо на месте?"