"Интересная мысль", — задумался Костя.
Как обычно, первые четыре рюмки проходили у них под разговор о новых рецептах самогона и продолжались дружным охаиванием ненавистной им обоим английской кухни:
"Все вываривают, сволочи, все", — зажевывая рюмку чистого спирта семгой домашнего посола, говорил Костя.
"Где семушку брали?" - как бы невзначай спрашивал Тадеуш, скромно подцепляя ломтик с краю. Костя, однако, свои кулинарные открытия раскрывал не каждому, а тем более остерегался Тадеуша: он же хозяин продмага, а не просто сосед. Костя поэтому вопрос своего польского собутыльника игнорировал.
"Даже помидоры вываривают, изверги! - как будто не слыша вопроса, продолжал он. — Про картошку я ничего сказать не могу — какая нация картошку не варит? Но зачем они, скажите на милость, лук-порей на пару держат? А помидоры в кипятке шпарить — это уж, извините, варварство! И никакими парламентами это варварство не оправдаешь! Выпьем?"
Оба переходили к ругани британских супов, состоящих из вареной морковки с грязноватой подливкой, клеветали на английский резаный хлеб, напоминающий тряпичные салфетки для вытирания грязного стола. И не забывали о пресловутых английских рыбных палочках. "На нашей обездоленной продуктами родине чего только не начнешь есть вкусного и питательного —даже палочки эти рыбные",— угрюмо вздыхал Костя". Но как британские рыбаки, вылавливая сетями мегатонны лобстеров, крабов, нежнейших осьминогов и других уникальных даров моря, могут питаться сплошной "фиш-энчипс", он просто не может взять в ум. "И не гефельте, между прочим, эта фиш, а замороженная треска, а чипс этот не картофель какой-нибудь фри, а неизвестно что в пережаренном рыбьем жире с бензиновой примесью, а потом еще сверху вонючим уксусом польют и жрут прямо из газетного кулька!" Морские деликатесы отправляют контейнерами в загранку, а сами жуют замороженную треску с тертой свеклой. К чему тогда все эти колониальные изыски, которыми завалены продуктовые лавки? Для иностранцев — вот ответ! Типичное британское лицемерие: чтобы иностранцы глазели и ахали, мол, и британцы такие же цивильные, как в Париже. Не дает покоя имперское прошлое. Хотят сделать вид, что Англия все так же правит морями в смысле заморских чаев, кайенского перца и разных там авокадо с артишоками. А желудок в артистическом шоке — желудок всего этого имперского не принимает. Набивают этой экзотикой свои рефрижераторы, а потом систематически портят, уничтожают напрочь путем вываривания в кипятке, чтобы отбить начисто вкус и приравнять к картофелю в мундире. И в этом ажиотаже полного презрения к заморскому изыску, в этом надрыве, можно сказать, кулинарного шовинизма не понимают, какие деликатессные ценности выбрасывают коту под хвост". "Буквально коту под хвост, — повторил Константин. -Иду я вчера мимо одной рыбной лавки, вижу продавец семгу свежую, рыбину то есть, потрошит — для тетки-покупательницы, они же тут инквизиторы стерильности, чтоб рыба была как пластмассовый пакет из магазина. Ну вот продавец и потрошит. И вижу, он вместе с кишками — раз! чик-чак, и вместе с кишками икру в помойный мешок швыряет. Я прямо обомлел: мешок прозрачный, и вижу я, в этом мешке все внутренности, кишки и пузыри прошиты как рубиновой нитью гроздьями свежей икры. Переливается она, красная икорка, как бисер среди свиней. Не мне тебе, Тадеуш, объяснять, что икорку эту слегка сольцой припорошить и через сутки нежнейшей свеженькой икоркой можно шампанское закусывать. Той самой красной икоркой, на которую у них в их спецмагазинах за баночку с мизинец можно зарплату просадить. Я, опупев, говорю продавцу: а икру-то с кишками выкидываете? А он про икру и не слышит, говорит: а кому, говорит, эти кишки нужны? Я говорю: а моя собачка эту хреновину жевать любит. На своем английском ему объясняю: мол, дог, гав-гав, ам-ам! Он про собачку тут же понял: они ведь животных здесь больше людей уважают. И стал, дурачок, оставлять мне эти самые рыбные отходы. Икру, то есть, красную в чистом виде", — и, довольно гоготнув, Костя выставил на стол литровую банку красной икры. "Ешь - не хочу: как с моим родственником на Дальнем Востоке до войны — хлеб сначала по карточкам выдавали, а потом вообще хлеб исчез, а икра бочками, есть перестали. Эх, нету здесь настоящего черного хлеба, бородинского такого, но мы с белым себе намажем! Ешь, Тадеуш, не стесняйся". Тадеуш, игнорировав тоску по хлебу, отправил себе в рот столовую ложку икры и зацокал языком.
"И часто он, этот ваш рыбный торговец, семгу свежую разделывает?" — спросил он с плохо скрываемой завистью.
"Ты, Тадеуш, не подбирайся ко мне со своими намеками. Я тебе адреса все равно не скажу. Но могу твою зависть утешить — перестал он мне внутренности оставлять. На днях захожу к нему, а он мне заявляет: "Да, выбросил я кишки эти, извиняюсь, говорит". Лень ему сортировать, что от семги, а что от трески. Лень, понимаете ли! И все на помойку. Тупой народ!" Снова налили и закусили, на этот раз укропным огурцом с черным хлебом. "Хлеб черный надо у немцев покупать. У датчан тоже бывает: датчане этот рецепт у славянских бояр украли на пути из варягов в греки. А греки на обратном пути у нас укроп украли, теперь в Лондоне в греческих лавках им торгуют", — грустно заметил он. "Грустно, кстати, что вы, родственные нам поляки, пренебрегаете укропом в засолке огурцов. Вот ты, Тадеуш, подцепи огурчик из той баночки, — и проследив за выражением лица собутыльника, откушавшего огурец, спросил нетерпеливо: "Ну?"
"Ничего, — задумчиво жуя, говорил пан Тадеуш. — Ничего огурец. Мы, между прочим, в нашу продукцию тоже укроп заправляем".
"Не чувствую! — резко возразил Костя. — Вот я в твоей лавке купил консервированный засол. Написано: с укропом. Открываю — и никакого тебе укропа во вкусе. Чесноку тоже нет. А про лавровый лист вы, поляки, вообще забыли. Сплошной уксус в нос шибает, разве это засол?"
"Не думаю, что польский засол так уж сильно отличается от российского", — нахмурился пан Тадеуш.
"Как небо и земля, как голова и желудок!" — вскричал Костя, разливая самогону. "Конечно, это не западный маринад, где сплошной уксус с сахаром, хоть самогон вари. Вы, поляки, все-таки учли историческое братство славянских народов и кое-какой укроп в ваших соленых огурцах можно уловить настоящему кулинару или гурману вроде меня. Но что скажет простой русский человек, вкусив ваш польский огурец? Уксус! вот что он скажет. В засолке этой сказывается типично польский подход в конфронтации Востока и Запада: с одной стороны, рецепт российский, с укропом, но уксус шибает в нос явно западной закваской. Нехорошо! Именно уксус, а не лицемерное псевдоприсутствие российского укропа чувствует простой человек в вашем огурце!"
После четвертой рюмки Костя был склонен превращать кулинарию в метафизику национального сознания.
"Я не понимаю, — обижался Тадеуш. — Как такой изысканный и самобытный кулинар, как вы, может опираться на мнение рядового обывателя? Рядовой обыватель словацкую шпикачку от франкфуртской сардельки не отличит".
"А чем, интересно, словацкая хваленая шпикачка от сардельки отличается? Подумаешь, нарезали ее крест-накрест с двух концов, зажарили вместо того, чтоб по-человечески сварить, и выдают за национально-самобытное блюдо! Ну, может, еще сала с чесноком туда нашпикачили, не очень, нужно сказать, оригинально, — пожал плечами Константин. — И откуда у вас, у поляков, такое шляхетное презрение к рядовому обывателю? Обыватель — он оплот здорового желудка. Возьми, Тадеуш, к примеру, простого русского человека, скажем, замоскворецкого купца".
"Какого купца?" — не понял Тадеуш.
"Замоскворецкого", — повторил Костя.
"Разве в Союзе есть купцы?"
"В России все есть, — не сморгнув, ответил Костя. Но нету йоркширского пая. Потому что подай французский артишок с этим паем простому русскому купцу, он его в рот не возьмет. С голоду подыхать будет, но в рот не возьмет. Сколько сахаром эту лягушатину не посыпай — его желудок взбунтуется. Выплюнет он все эти заморские прелести, пойдет себе в огород, картофелю с гряды нароет, огурчик в бочке засолит и переживет спокойненько эту кулинарную чуму на своем привычном, домашнем, обывательском с маслицем и солью. Я тоже в Москве изысками увлекался, про Восток и Запад рассуждал. И только здесь в добровольной изгнанке, понял: секрет великой кухни — в привычке. Привычка свыше нам дана. Ты знаешь, Тадуеш, по какому блюду я здесь тоскую? По пельменям. По клеклым советским пельменям, по тесту склизкому, по сердечку фарша внутри, с лучком и дерьмецом. — Костя облизнул губы. - Ложатся эти пельмешки в луженый и искалеченный советский желудок, как пули в ствол, и чем эти пули начинены — вот загадка для кулинара! Ты думаешь, Тадеуш, не пытался я эту загадку разгадать? Все сорта мяса перепробовал, рыбный пузырь добавлял, мясорубки менял. Все не то. Дерьмеца не хватает. Привычной залежалое™, гнильцы, застойности, привычки. Хорошо ли это, плохо ли — не знаю, — не моралист! Но знаю одно: на этой мистической дерьмовитости держится вся российская кулинария — в этом ее мистерия, недоступная рационализму иностранца. Нет, умом российскую кухню не понять. Все мы, славянские народы, этим секретом повязаны, от россиян до побратимов: народов прибалтийских княжеств, вплоть до варягов, они же и есть скандинавы. И доказательство — общая для всех нас исконная российская селедка. Все славянские народы ею питаются — от волжских бурлаков до скандинавских варягов! Где ты найдешь, Тадеуш, в Англии эту с душком эдаким, с дерьмецом, так сказать, с вонью неподражаемой селедку эту? Ищи-свищи! Беги в Лапландию, бейся головой о железный занавес — не найдешь ты на британских островах селедки".
