я видела её ты снилась

такой уже тридцатилетней

какой ты с пушкинской съезжала

в свою квартиру на гражданском

Смерть, где твоё жало?

лицо довольно молодое

и конский хвост там на затылке

поскольку срезанные косы

поотрастали года за два

в землице вся в сухой землице

в свою квартиру ты вернулась

Смерть, где твоя жатва?

на кухне грязная посуда

кругом молочные бутылки

повсюду пыль лежит и в жизни

могло такое только сниться

Смерть, где твое жито?

недавно дочку схоронила

по-моему и вот проводишь

с ней на могилке дни и ночи

сама себе уж так сложилось

я объясняю в дверь проходит

тебя сожгли я это помню

Жизнь, где твои жилы?

теперь мы всё с тобой помоем

и уберём теперь всё будет

прихожая сужалась сжалась

почти что хорошо наверно

Жизнь, где твоя жалость?

это будет другой город,

но то же имя.

как бишь звали его, наш вертеп? избитая кличка… вертербург?

вечербург? ветроград?

память уже не та –

шире, терпимей

к разночтениям – ветрогон? вертопрах? збышек? –

допускает больше возможностей,

возводит меньше преград

между тобою и не

в жилмассиве, где правит госстрах

букву на букву, а ту – на знак препинанья,

так что наследство на книжке отходит казне,

даже чужой интонацией не гнушается

только всё силится опознать

ея труп,

«смерть тиранозаврам!» (читай «эрнани»)

принимая

за поэзию канализационных труб.

прогрессивные романтики, гюго и, как его, гёте,

то есть, сперва гёте, а те – поздней,

от звёздной некромантии – в клоаку завтра,

покидают готику как сруб из дней

вот и пастернак: «уже написан вертер»

на гербовой бумаге, заверено, штамп

вместе с квитанциями посажено на вертел

этот ваш пастернак ну просто как мандельштам

нет, это не песнь, это казнь и щепки,

вот она – заноза, иглу – в «тройной»,

простерилизуем и сменить грампластинку

горького – в окно! максималистку – в палестину

школьная программа по литературе

«девушку и смерть» в себя не включала

сначала: МАМА МЫЛА РАМУ, не замарай. потом: милая попросит

и на газон, на клумбу падает том, роман «мать», в натуре,

на природе. не замай романа. пусть лежит в гербарии, в колумбарии.

ни за май, ни за мир, ни за труд, без обмана,

ни за грош попадёшь в карбонарии, в пассионарии, в санкюлоты

за копейку болотную.

направо – падёж, налево – предложный, предательный,

куда ни пойдёшь,

всюду звательный – о, неотложная!

о, скорая! скорбная, аскорбиновая, оскорблённая красота.

лотта, да не та и не вертер, а майор вихрь

на всём белом свете. на педсовете:

водопроводчика вызывали? а маму? а в реввоенсовете: ревмя ревела.

а в верховном совете: очень своевременная книга, посильнее фаустпатрона.

а в горсовете: отец небесный на троне.

а в райсовете: плeвелы.

В начале жизни помню детский сад.

Нет, лучше так: из Азии заехав,

я очутилась в детском во саду

ли в огороде.

Вот и вся задачка.

В том городе хотелось вечно спать,

но приходилось рано подыматься

и по дороге каждый день решать простой арифметический пример:

один плюс три равнялось четырём,

и прыгать с тумбы каменной, чтоб храбрость

во мне росла и ловкость развивалась –

так шло покуда пастырем отец

мне был, когда же мама провожала,

то разговор шёл чаще о моих

не скрывшихся от пристального взгляда

ужасных прегрешениях: Не съела

вчера ты суп с грибами за обедом. –

– Он был с перловкой! – В тихий час с соседом

болтала и смеялась вместо сна. –

– Но, мама, он показывал свой пуп!

Пуп у него не внутрь, а наружу. –

– Неважно, помни, мама видит всё.

Ты не должна с Гундаровой дружить,

мне воспитательница ваша говорила, –

она большая врунья, не дружи с ней,

в рот с полу не бери и не забудь.

Здесь памятник Ахматовой воздвигнут.

Я не забуду книжную закладку,

где жёлтый круг и синий треугольник

с квадратом красным снова повторяли:

один плюс три равняется четыре,

и клейстером, размазанным соплёй,

я это утверждение скрепляла,

вселявшее уверенность в законах

небесной землеметрии не меньше,

чем мнимая возможность написать

«я помню» на тетрадочном листке.

Я пенку на какао не забуду,

я не забуду Элю Головко и Пальчикову Иру,

и однояйцевых Наташу с Сашей,

двух Жень, один – Луки?н, второй был – Мaркин,

Лилю Баруллину и суп с перловкой,

я даже вспомнила фамилию двойняшек,

но хоть убей, не помню имя воспиталки,

их было две, но всё равно не помню.

Я не забуду дедку с бабкой репки из фанерки,

я помню гордость юной пионерки,

проследовавшей мимо – на урок.

Я буду помнить запах валенка в галоше

и лифчики с чулками на подвязках,

и каравай, и гуси-гуси,

и как мы в ряд сидели на горшках,

а я тогда любила двух мужчин,

гимнаст Тибулл с царевичем Гвидоном

не умещались в сердце, и сладка

была полузабытая игра

в садовника, где только и осталось,

что – ах! и – что с тобой? и – влюблена…

и Виноградовы – фамилия двойняшек,

и две тарелки из папье-маше

с раскрашенными раком и глазуньей,

и то, что поглощалось всё в июне

небытием, обеих воспиталок

как будто бы и прежде не бывало.

Но повторявшийся неоднократно

мой сон под скрип и скрежет раскладушек:

кубы и конусы, шары и пирамиды,

которые я вынимала из-под ног

и друг на друга ставила всё выше,

карабкалась и снова громоздила,

и каждый из объёмов необъятен

был и казался мне планетой, нет,

планидой, нет, мирозданием, удержанным

в полёте в одной единой точке колебанья,

но этот сон я помнить не могу.