Нет, новая власть знала, что делала. Это уже потом переметнувшиеся к большевикам царские генералы обмазали черной краской недавнего сослуживца. А тогда, в шестнадцатом — начале семнадцатого года, газеты были переполнены восторженными рассказами о генерале Корнилове — немолодом и заслуженном, предпринявшем три попытки побега из лагеря военнопленных в Германии, последняя из которых оказалась удачной. Корреспонденты часто ездили в 25-й корпус, привозили оттуда восторженные отзывы солдат и офицеров о своем героическом командире. Корнилова в корпусе действительно любили. Он заботился о людях, много делал, чтобы они были вовремя накормлены, строго спрашивал с нерадивых интендантов. Солдаты души в нем не чаяли.

Черной краской был обмазан не только Корнилов. Все генералы, выступившие в той или иной форме против октябрьского переворота, в советское время подверглись историческому остракизму. Если их образы и фигурировали в кино или литературе, то непременно в негативном, карикатурно-уродливом плане, подчеркивавшем враждебность к народу. А между тем многие генералы царской армии были гораздо ближе к народу, чем иные комиссары, присвоившие себе монополию говорить и действовать от имени этого самого народа. Алексеев, Деникин, Краснов, Лукомский, Марков, Крымов были солдатскими сынами, выслужившими генеральские погоны честным ратным трудом. Русский армейский генералитет, неискушенный и простодушный в отличие от гвардейского, стал жертвой изощренных и природных интриганов-политиков, расколовших его надвое.

Корнилов, обладавший умом аналитика-разведчика, пожалуй, одним из первых среди генералов, вышедших из простолюдинов, понял, чем грозит России потеря ее многовекового самодержавия. Спустя год, уже в Новочеркасске, подавленный генерал Алексеев признался бежавшему из Быховской тюрьмы Корнилову, что решение об отречении Николая II, принятое военными, было гибельным. Старик каялся в том, что, будучи начальником штаба Ставки, направлял телеграммы командующим фронтами с предложением присоединиться к требованию об отречении царя от престола, что вместе с командующим Северным фронтом Рузским принимал в Пскове это отречение:

— Хотели всего лишь заменить государя, а вышло, что уронили и разбили древний русский трон. В одни сутки…

Наверное, это любимое занятие русских — наступать на грабли, выставленные на виду. И в 1991 году тоже хотели всего лишь избавиться от бесплодного, раздражавшего донельзя пустой говорильней генсека-президента. И тоже уронили и разбили великую державу, которую собирали по крохам столько лет.

Душевные терзания, вызванные участием в отречении царя от престола, усилились у старого генерала по мере дальнейшего развития событий. Угасали надежды на то, что область Всевеликого войска Донского станет оплотом сопротивления развалу России. Оказалось, что не только национальные окраины, но и казачество заражено сепаратизмом. Атаманы лелеяли мечту зажить отдельно от России, своей небольшой республикой. На собравшихся на Дону офицеров смотрели как на опасных квартирантов, из-за которых можно лишиться своего суверенитета. В конце концов Добровольческая армия вынуждена была покинуть Дон.

Все это произойдет зимой 1918 года, а в марте семнадцатого, возглавив Петроградский округ, Корнилов, привыкший к порядку и дисциплине в своем корпусе, понял, что, если дело будет продолжаться таким образом, Россия как великая страна исчезнет с карты мира.

Приняв столичный округ, он, к своему ужасу, увидел вместо полков и батальонов толпы неопрятно одетых людей с винтовками. Никакого боевого обучения они не проходят, целыми днями в шинелях нараспашку шастают по митингам, лузгают семечки и придираются к офицерам. В одном из учебных батальонов численность личного состава достигла 20 тысяч человек. Это же около двух стрелковых дивизий. Город наводнили тыловыми и запасными частями, потерявшими представление о воинской дисциплине. Забыто главное правило, известное каждому командиру: день должен быть расписан по часам, все должны быть заняты, чтобы ни скучать, ни тосковать было некогда. Нельзя держать огромные массы молодых, здоровых мужчин в постоянной праздности, каждый что-нибудь должен делать и получать необходимое утомление.

Прописные истины военной службы новой властью игнорировались. Более того, арестовав царских министров, Временное правительство издало приказ № 1 и приказ № 2. Страшнее удара по армии, как считал Корнилов, трудно было придумать. Отменялось титулование и отдавание чести, солдатам разрешалось не только отстранять от командования офицеров, но даже и физически устранять неугодных. Создавались солдатские комитеты, которые вмешивались в распоряжения военачальников. Приказы стали делиться на боевые и небоевые. Какой-нибудь мальчишка, окончивший четырехмесячные курсы прапорщиков, или просто рядовой солдат рассуждал, нужно или нет то или иное учение, и достаточно было, чтобы он на митинге заявил, что оно ведет к старому режиму, как часть на занятие не выходила, и тут же начинались эксцессы — от грубых оскорблений до убийства командиров. И все сходило с рук, никто не наказывался.

В день приезда Корнилова в Петроград пьяные кронштадтские матросы учинили дикую расправу над своими начальниками. Два адмирала были буквально растерзаны на палубе, а около двухсот офицеров сброшены в открытое море. Перед самосудом всем им привязали к шеям тяжеленные колосники.

Корнилов, отличавшийся жестким, волевым характером, издал несколько приказов, направленных на прекращение анархии и укрепление дисциплины. Каково же было его изумление, когда он узнал, что ни одно распоряжение командующего округом не принимается войсками к исполнению без санкции Совета рабочих и солдатских депутатов.

— А это что такое? — удивился Корнилов. — Что сие означает — Совет?

Оторванному от политических новаций в столице командующему, девять месяцев проведшему на фронте, популярно объяснили, что Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов — это восемьсот мастеровых самой низкой квалификации и две тысячи тыловых солдат, развращенных митингами и бездельем.

— И они решают, выполнять или не выполнять приказы командующего столичным гарнизоном? — возмутился всегда хладнокровный Корнилов.

За разъяснениями он поехал к военному министру. В автомобиле обдумывал план беседы. В кабинет Гучкова вошел собранным и внешне спокойным. Только узкие прорези глаз, ставшие еще уже, выдавали внутреннее волнение.

— Увы, в стране двоевластие, — вздохнул военный министр. Он внимательно выслушал Корнилова и, кажется, с сочувствием. — До февраля в перетягивании каната соревновались царское правительство и Государственная дума, сейчас — Временное правительство и Совет депутатов.

— Господин министр, не кажется ли вам странным, что русский солдат вдруг возненавидел не врага на фронте, а своего офицера, с которым три года сидел в окопах?

— А, вы об этом. — Гучков досадливо поморщился. — Все, кто приезжает с фронта, задают такой же вопрос. Потом привыкают. И вам тоже надо привыкнуть. Создается армия на новых началах, сознательная, демократическая армия. Без некоторых эксцессов такой поворот обойтись не может. Историческая неизбежность, так сказать. Вы должны во имя родины потерпеть.

— Господин министр, я готов потерпеть. Но ведь война не окончена. Боевые действия продолжаются. А кто их будет вести? Армия без приказа и исполнения не армия. Никакой выборный комиссар не заменит кадрового офицера. А против них науськивают солдат. Откровенно говоря, господин министр, я боюсь за Петроградский гарнизон. Еще какое-то время — и поставить солдат в строй, заставить слушать команды будет невозможно.

— Что вы предлагаете, генерал? — сухо осведомился военный министр, утомленный разговором. Новый командующий округом никак не походил на паркетных генералов, с которыми привык иметь дело Гучков.

— Я вижу только один путь, который может привести к наведению порядка в гарнизоне, — сказал Корнилов. — Надо незамедлительно преобразовать округ в Петроградский фронт.