Банфи вскочил со своего места и стал вертеться с Антуанетой. Крулик, взяв бокал, опустился на колени перед Миньоной, а Клеопатра погасила лампу. Салон едва виднелся при слабом свете фонаря в смежной комнате, и странно, именно теперь, когда стемнело, вдруг все стало мне так ясно, и я почувствовал окружающую меня тяжелую атмосферу, которая грозила поглотить и меня. К счастью, Миньона удалилась, но я не знаю, почему именно в эту минуту мне представилось, что сейчас взойдет моя княгиня в виде вакханки, с виноградным венком и чашею вина, и я закричу «эвоэ!». Я прижался к окну, сердце мое сильно билось.
«Не по тебе это общество, – тихо сказал Шустер, который неожиданно очутился около меня, – вот твоя сабля, уйдем отсюда».
Когда мы вышли на свежий воздух, я глубоко вдохнул его в себя; стояла чудная зимняя ночь; небо было усеяно звездами; снег хрустел под ногами. Шустер взял меня под руку, и я понял – хотя ни он, ни я не проронили ни слова, – что с этой минуты мы стали друзьями по гроб.
Прости меня, что я ввел тебя нынче в такое беспутное общество, и скажи всем нашим, что я люблю их всей душой и не дождусь времени, когда снова попаду домой. Целую твои ручки.
Твой Гендрик.
7 января
Нынче я посылаю тебе только несколько строк, из которых ты узнаешь, что я здоров и счастлив, бесконечно счастлив. В Шустере нашел я друга, подобного которому вряд ли найду когда-нибудь в жизни; мы вполне понимаем друг друга. Когда мы беседуем, то попеременно оканчиваем фразы, которые тот или другой не успел досказать. В отношении женщин он вполне разделяет мой взгляд. Теперь я понимаю значение настоящего товарищества, хотя Шустер служит в полку так же неохотно, как и я, и с презрением смотрит на войну. Наконец, я побывал и у старой доброй тетушки Тарновской. Кланяюсь всем.
Гендрик.
11 января
Ты не ответила на мое последнее письмо, но я снова пишу тебе, так как случилось нечто весьма интересное. Я увидел свою блондинку, свою красавицу, что видел в санях на улице, и в самом деле – она княгиня. Вчера был первый большой бал у баронессы; во всем поразила меня страшная роскошь; было избранное общество и много красивых женщин. По обыкновению, я стоял в углублении окна, вполовину заслоненный драпировкой, и изливал свою безвредную злость на окружавших меня людей; я не переставал острить, делал самые непозволительные замечания, но, конечно, все про себя. Я полагаю, что никто не провел вечера так приятно, как я.
Танцевали вторую кадриль, когда я заметил какое-то волнение посреди присутствующих, предвещавшее какое-то событие, и надо сказать, что дама, вошедшая под руку с генералом, действительно была замечательна. Я сейчас же узнал в ней свою незнакомку, столь живо врезавшуюся в мою память, и так как она остановилась в близком расстоянии от меня, чтоб выслушать изъявления восторга молодых кавалеров, статских и военных, то я спокойно мог разглядеть ее.
Каждый изгиб ее стана, каждая черта ее лица живо носятся передо мною, и мне все-таки трудно описать ее тебе, так как производимое ею впечатление чисто духовное. Настоящее свойство ее высказывается не столько в формах ее тела, сколько в ее осанке и движениях, не в самых чертах, а в их выражении, не в глазах, а в издаваемом ими свете, который то потухает, то снова загорается. Даже рост этой женщины какой-то духовный, – она невысока и неполна, а руки ее совершенно детские; у нее нет бюста, и при всем том она наводит на меня страх. Она молода, стройна, деликатна и скорее мала; в ее нежном и свежем лице, которое как-то мягко светится, только нижняя часть резко обозначена; нос скорее китайский, чем греческий, но словами не выразить привлекательности и прелести того, что окружает этот умный, горделивый монгольский нос. Светлые волосы ее великолепны, а большие, ясные, голубые глаза ее несколько напоминают проницательный орлиный взор.
Насколько очаровательна эта женщина, когда она возбуждена и говорит, настолько же она вяла, когда на лице ее мелькнет то утомление, которое теперь в такой моде. Вообще наружность ее беспрестанно меняется; самые противоречивые настроения непрерывно следуют одно за другим на ее лице и преображают его; то прельщаешься его детским, непорочным выражением, его цветущей красотой, то опять оно кажется гораздо старше. За исключением графини Адель, она одна не была нарумянена. Очевидно было, что ей говорили обо мне; она повернула голову, и глаза ее стали блистать по залу и поочередно останавливаться на различных группах; под конец она отыскала меня, тут она нагнулась к генеральше и сказала ей несколько слов, потом, не обращая внимания на близкое расстояние, взяла лорнет и начала рассматривать меня так бесцеремонно, что я пришел в замешательство и поспешил взять за руку Комарницкого, который в это время проходил мимо моего окна. Ничто другое не приходило мне на ум, и потому я заговорил о ней.
«Это москвитянка, – сказал он, – баснословное богатство, миллионы, бриллианты, рабы и прочее». – «Что с тобой? Ведь крепостное право давно уничтожено в России». – «Зато у нее есть синяя лисица». – «Мне нет дела до лисицы, говори о ней самой». – «Зовут ее княгиней Надеждой Барагревой, жила она всегда в большом свете в Лондоне, Париже, Петербурге, Вене, Риме и Флоренции, в разводе с мужем, говорят, что держала в своих сетях какого-то монарха и имела влияние на его правление; ей двадцать два года». – «Откуда почерпнул ты все эти сведения? Разве ты видел ее паспорт?» – «Узнал все случайно; впрочем, я встречал ее в Париже и Вене; ей двадцать два года, она вышла замуж шестнадцати лет, и вот уже пять лет и одиннадцать месяцев, как она живет в разводе с мужем». – «Ах! – невольно вскричал я. – Теперь я понимаю, отчего она так пресыщена жизнью».
Позднее я глядел на нее, когда она танцевала или, вернее, летала, как сильфида, подчас бесилась, как менада, закрыв глаза в объятиях своего кавалера, бледная как смерть, совершенная виллиса. Что-то разом и влекло и отталкивало от этой женщины. Она наводила страх на меня.
Бал был на исходе, и я опять стал у окна и не думал представиться ей, когда случай распорядился так, что в котильоне кавалер ее поставил ей стул прямо пред окном, где я стоял; я хотел оставить свое место, но меня уже окружили со всех сторон, и мне пришлось покориться своей участи. Мое движение не ускользнуло от княгини. «Ах! Вы наш пленник, – улыбаясь, сказала она мне. Я поклонился молча. – Вы не танцуете?» – спросила она, не глядя на меня, когда кавалер оставил ее для тура с другой дамой. «Вы говорите со мной, княгиня?» – «С кем же иначе?» – «Нет, я не танцую». – «Вы разыгрываете оригинала». – «Я не разыгрываю ни оригинала, ни вообще какой бы то ни было роли». – «Не разыгрываете и Платона?» – «Менее всего Платона».
Таков был наш первый разговор. Через несколько минут, когда она опять осталась одна, она повернулась и навела на меня свой лорнет, потом снова начала: «Мне сказали, однако…» – «Что я медведь, которого нельзя заставить плясать, сумасбродный Гамлет, не ищущий счастья у женщин, глупец, не желающий знать любви?» – «Да». – «И вы приказали показать себе нового Платона и глядите на меня так, как глядела Екатерина II на пленного Пугачева». – «В самом деле, вы замечательны. – Последовала пауза. – А если б я выбрала вас в следующей фигуре?» – «Я поблагодарил бы вас». – «Вы откажетесь танцевать со мною?» – «Откажусь». – «Ах! Как вы невежливы».
После этого, в продолжение всего котильона, она относилась ко мне с невыразимым презрением. Перед концом бала, когда комнаты уже порядочно опустели, она быстро прошла по всему залу и подошла ко мне. «Вы будете танцевать со мной?» – «Нет». – «Отчего?» – «Оттого, что все женщины внушают мне страх, а вы в особенности». – «Я? – она пожала плечами. – Ведь вы не знаете меня?» – «Знаю давно». – «Почему? – живо спросила она. – А знаете, что я хорошо помню, где я видела вас?» – «Вы ехали в санях…» – «Да, 7 декабря». – «Этого я не помню». – «А я помню, – прибавила она, – и вы говорите, что знаете меня; вы не знаете». – «Все-таки знаю, – отвечал я, – мы часто бывали вместе и вели продолжительные разговоры». – «Где? Ради всего на свете, скажите где?» – в волнении спросила она. «Во сне». – «Во сне? И я видела вас во сне». – «Каждую ночь?» – «Каждую ночь». Она схватила мои руки и посмотрела на меня; в это время я чувствовал, что души наши заглядывают одна в другую, и ее душа показалась мне такой ясной, прекрасной и блестящей, как и спокойная поверхность большого, бесконечно великого и неизмеримо глубокого океана.
