– Леопольд может быть спокоен, – сказала она, – он может отдать свое ружье Ольге, ведь она видит лучше его.
Но когда я не решился подать ей ружье, а отвел его к стене, она сдвинула брови и с сердцем вырвала его у меня, как человек, который сердится за недостаток доверия к нему и хочет доказать, что ошибаются на его счет. С эластичным движением отошла она от меня и взяла ружье так, как его держат охотники.
– Ну, в чем же тут опасность? – сказала она и, осторожно спустив курок, поставила ружье в угол.
Я свободно вздохнул.
– Леопольд не смеет подумать что-либо дурное об Ольге, я даже прошу его о том, – вскричала она, и слезы уже выступили под ее ресницами; она опустилась на колени и протянула ко мне свои руки. – Он никому не смеет пересказать то, что услышит, – тихо и таинственно продолжала она, – даже самой Ольге, иначе она лишит себя жизни от стыда.
– Никому не скажу, – ответил я. Голос мой дрожал.
– Никому, – торжественно повторила она.
Глубоко взволнованный, я нагнулся к ней и хотел приподнять ее. Она покачала своей прекрасной головой и медленно склонила ее на грудь.
– Теперь он должен все узнать, все, – тихо проговорила она.
– Нет, – вскричал я, – не рассказывай ничего, если это может огорчить тебя. Мне не надо твоей тайны.
– Он ошибся бы тогда в Ольге, он и теперь сомневается в ней, – печально возразила она. – Она непременно должна рассказать ему все. Ольга не легкомысленная женщина, нет, она только страшно несчастлива. Но он прежде поклянется ей, что будет молчать. Поклянется ли он? – Она спрашивала, не глядя на меня.
– Да, – отвечал я.
Вдруг моя собака подползла к ней, обнюхала ее, охрипло залаяла и оскалила зубы. Ольга нагнулась к ней, чтоб поласкать ее, но собака задрожала и боязливо спряталась под кровать.
– Я должна, должна все рассказать ему, – вздыхая, проговорила она, – иначе это не может кончиться хорошо. Я не хочу, чтоб Леопольд дурно думал об Ольге, ведь она такая жалкая.
Она доползла до меня на коленях, оперла голову на столбик кровати и с рабским смирением сложила руки на груди.
– Я знаю, что он поймет Ольгу, и оттого мне и хочется все рассказать ему.
Я чувствовал легкую дрожь.
– Он может быть спокоен, – доверчиво прошептала она, – не будет речи о преступлении. Ольга добровольно никому не нанесла вреда. История ее просто грустная, и более ничего. Леопольд не смеет плакать.
Я прислонился к стене и глядел на нее, глаза мои горели, в горле пересохло.
– Я охотно буду рассказывать ему. Он знает натуру женщин…
Я невольно кивнул ей.
– Ольга не знает за собой другого греха, кроме того, что она женщина и воспитана так, как воспитывают женщин, для наслаждения, а не для труда… Женщина совершенно особенное существо, – продолжала она, слова так и текли из ее уст, – она не оторвалась от природы и настолько лучше, насколько и хуже мужчины. Я говорю – лучше и хуже, как это понимают люди.
Она улыбнулась.
– По своей природе, каждый думает о себе одном, и таким образом, и женщина в любви прежде всего помышляет о своей пользе и о своем тщеславии. Надо же ей жить, а она может жить без труда, служа средством наслаждения для мужчины, и в этом заключается вся ее сила и все ее несчастье. Не правда ли? Любовь есть роскошь, которую женщина может доставить мужчине, для нее же это насущный хлеб. Но тот, кто вначале влачит жалкую жизнь, со временем требует от нее большего. В нем пробуждается желание как можно больше возвысить над другими это составное я, которым он так гордится. Как у мужчины, так и у женщины тщеславие одинаково, но женщине стоит только показаться, как уже рабы и поклонники у ног ее. Ей только нужно быть прекрасной, и тогда ей незачем учиться, незачем трудиться. И однако, настает пора, когда она ясно постигает, что такое мужчина и что значит любовь мужчины, и тогда, в свою очередь, ею овладевает необъяснимая жажда любить и быть любимой – тогда, когда это уже невозможно. Таким образом, судьба ее обрушивается над нею. Это несчастие без нужды, без возвышения, без спасения! Ольга была бы хорошей женой, у нее светлая голова и честное сердце, но… Надо воспитывать женщину так, как мужчину, тогда она будет подругой мужа. Леопольд сомневается?
– Нам нехорошо удаляться от природы, – ответил я, высказывая то, что у меня было на душе. – Женщина должна научиться быть хорошей матерью. Все остальное мечта, обман или…
– С течением времени мужчина изменился, – кротко заговорила она, – он далеко ушел от животного, и нынешний мужчина, который размышляет, обдумывает и изобретает, занимается искусствами и науками, требует другой жены, чем тот, который несколько тысячелетий тому назад собирал жатву, не сеявши, и душил зверей и птиц, как волк. Но я хочу рассказать ему свою историю. Я все расскажу ему, расскажу, как все это случилось. Я так ясно вижу перед собой прошедшее; все обстоятельства стали совершенно прозрачны, и я свободно читаю в сердце каждого человека; вижу и Ольгу, точно постороннюю, и не чувствую к ней ни любви, ни ненависти.
Она грустно улыбнулась.
– Я вижу ее ребенком. Она была красивая маленькая девочка с круглыми загоревшими ручками, темными кудрями и вопрошающими глазами. Старый дворник Иван, от которого всегда несло вином и у которого постоянно были красные глаза, как бы от слез, никогда не проходил мимо нее, не вязв ее на руки и не потрепав ласково ее щеки.
Однажды она стояла на балконе, а в гостиной возле матери сидел молодой сосед, которого дамы охотно принимали у себя. Окна были отворены, и она слышала, что он говорил: да, это поистине маленькая Венера, вы можете гордиться такой дочкой; какая женщина выйдет из нее!
Ольга поняла, что речь шла о ней, она вся вспыхнула и убежала в сад. Тут она спокойно гуляла между цветами, нарвала розанов, левкоев и гвоздик, прикрепила их к своим волосам и потом внимательно и гордо стала рассматривать себя в пруду. Рядом стояла богиня любви из белого камня; она посмотрела на нее и подумала про себя: «Когда я вырасту, то буду так же прекрасна, как и ты».
В зимние вечера, в сумерки, старая няня Каетановна садилась в большое зеленое кресло, в котором умер дедушка и которое с тех пор внушало детям уважение, смешанное со страхом, и рассказывала им сказки. Чем темнее становилось и чем более стушевывалось ласковое и цветущее лицо Каетановны, тем ближе теснились к ней дети, тем тише шептались они между собой. Обыкновенно Ольга клала свою голову на колени к няне, закрывала глаза – и ей представлялось, что все, что та рассказывает, происходит в действительности. Она всегда воображала себя прекрасной царевной, что плыла по черному морю или неслась к небу на крылатом коне, а раз, слушая похождения Иванушки-дурачка, который спас царскую дочь, она пришла в негодование и вскричала, быстро подняв свою головку: «Я не царская дочь, Каетановна».
Летом же, когда дети небогатых шляхтичей играли под тополями и Ольга прибегала к ним, то они начинали играть в свадьбу. Один из мальчиков представлял священника. Ольга надевала венок из дубовых листьев и исполняла роль невесты. Но она всегда говорила своему жениху: «Жених мой должен быть по крайней мере графом, я слишком красива для шляхтича».
Она выросла высокая и стройная; одно время немного кашляла, немного горбилась. Какая тяжкая забота для матери! «Ольга, – не раз говорила она, – ты будешь кривая, не найдешь себе мужа, и придется тебе жить работой, как горбатой Целестине».
Когда соседки приезжали в гости к матери и сидели за чайным столом, Ольга всем угождала и сама приносила закуску и сухари. Она еще ходила тогда в панталончиках, обшитых тонким кружевом, и толстые косы спускались по ее спине. Как скоро дамы заговаривали о своих дочерях и о других девицах, об их будущности, то только и было речи, что об их пристройстве, то есть замужестве, точь-в-точь как мужчины говорят об определении на службу.
Дочь местного священника воспитывалась в столице и готовилась в гувернантки. Это естественно, говорили дамы, бедная девушка так некрасива, у нее даже нет и передних зубов, ей ничего другого не остается.
