Когда телега остановилась напротив бабкиной избы, Семенчук ловко спрыгнул с нее, весело крутнулся на протезе, сильными руками поднял невесомого подростка, перенес его на тропинку.

— Вот и начинается новая для тебя житуха, — трубно провозгласил он, переглянувшись с компаньоном. — Не грусти, паря, не падай духом, мы, мужики, всегда сдюжим любую напасть. А у тебя впереди не напасть и не горе

— сладкая самостоятельная жизнь… Пошкандыбаем в избу?

Не дожидаясь согласия либо отказа, развеселый сержант первым поднялся на подгнившее крылечко. За ним последовал, подталкиваемый отцом, Марк.

Заяц уже сидел в горнице в своей любимой позе — откинувшись к стене, забросив ноги в новых башмаках на табуретку. Сидел и независимо попивал молочко. Старуха-хозяйка возилась возле плиты. Семенчук бесцеремонно взял ее за худые плечи и выставил во двор. Говорить, объяснять бесполезно — все одно ничего не услышит.

— Начнем с главного, — с необычной для него строгостью приказал он. — Давай деньги.

Заяц поспешно снял ноги с табурета, наклонил кудлатую голову. Подхалимски кивнул на лежащую на скамье туго набитую сумку.

Семенчук открыл ее, заглянул. Считать в присутствии нового нищеброда не стал, отложил на вечер.

— Держи плату, — тугая пачка червонцев шлепнулась на столешницу. — Позже проверю. Обманешь — моргалы выбью, ходули перебью, всю жизнь станешь передвигаться ползком, — Заяц скорчил обиженную гримасу, несколько раз горестно вздохнул. — Не притворяйся, паразит, все одно меня не проведешь… Теперь насторожи уши, выслушай, что скажу, — помедлил, не сводя с главного надсмотрщика недоверчивого взгляда, продолжил. — Вот этот парнишка, — пренебрежительный кивок на Марка. — новый твой подшефный, но подшефный особый. Родной сын моего компаньона, — почтительный полупоклон в сторону молчащего Сидякина. — Отношение — соответствующее, пальцем не трогать, от других защищать. Сведешь его с Хмырем — пусть поучится… Все ясно, или имеются вопросы?

Заяц потер указательным пальцем узкий лоб, оглядел худосочного мальчишку. Потом перевел опасливый взгляд на Сидякина. Похоже, он уяснил поставленную хозяевами фирмы задачу.

— Не понятно, — подытожил он сомнения. — Где жить-то станет? В подвале?

Действительно, не понятно! Каждый день ездить после «работы» в

Горелково невозможно, а жить в подвале — тем более. Сидякин представил себе сына, валяющегося на грязной подстилке и ужаснулся. Жалость снова перехватила ему дыхание.

— Как решим, старшина? — с нарочитым подобострастием спросил Семенчук.

— Твой сын, тебе и решать.

— В подвале имеется более или менее чистый закуток?

— Как же, как же, — опередил Семенчука Заяц. — С лежанкой, столом. Не закуток — царская опочивальня!

— Никшни! — приказал Федька. — Не лезь поперед батьки!… Так что станем делать, Прохор Назарович?

— Как, Марк, сдюжишь? — повернулся Сидякин к сыну. Не хотел брать на себя ответственности, привычно переложил ее на другого человека.

— Постараюсь, — нерешительно пообещал подросток.

Все, включая Зайца, облегченно вздохнули. Можно расставаться.

— Как звать-то тебя? — почти ласково спросил Заяц. — Отчества не нужно, фамилии — тоже, назови имячко.

Прохор отвернулся к окну, старался не слышать. Федька, наоборот, одобрительно кивал.

— Марк.

— Хорошее имя, но придется его забыть. Приклеим тебе кликуху… Какую хочешь?

— В школе дразнили «доходягой».

— Так и порешим. Доходяга… Поехали?

На улице разошлись. Сидякин и Семенчук забрались на сено в телеге,

Заяц с Доходягой поплелись к остановке автобуса…

По причине слабосильности и далеко не смелого нрава Заяц ходил всегда в сопровождении двух накачанных защитника. Марк не знал об этом и косился на помощников своего босса с подозрением и боязнью.

Не доходя до церквушки, похожей на забавную детскую игрушку, Заяц остановился. Старался говорить без привычной матерщины, ни на минуту не забывал о «высоком» положении нового своего работника. Поэтому спотыкался на каждом слове, заменял матерщинные словечки непонятными звуками типа «е-мое», «тык-вык».

— Гляди, как работают настоящие умельцы, — показал он на церковную калитку, рядом с которой на грязной подстилке сидит мальчишка. — Учись! Склоненная на правое плечо голова попрошайки подрагивает, один глаз закрыт, второй, наоборот, широко распахнут, протянутая ладошкой вверх рука тоже мерно ходит — вверх-вниз, вниз-вверх, волосы всклокочены, торчат в разные стороны. Милосердные бабуси при виде несчастного эпилептика судорожно роются в тощих кошельках, жалостливо вздыхают. Старики сочувственно качают седыми головами.

Рубли и копейки не кладут в протянутую руку — какой-то сердобольный верующий пожертвовал свой истертый картуз. В него-то и сыпятся подаяния. В основном монетами, реже — бумажками. Марк представил себя на месте больного парня и ужаснулся. Какой стыд, какой позор, увидела бы мать — сердечный приступ обеспечен! Но выбор сделан, обратная дорога наглухо перекрыта, отказаться — вызвать гнев отца, который пострашней материнских слез.

— А если — милиция? — Марк постарался заглушить чувство стыда и безнадежности. — Посадят…

— Лягавые? Хрен им в зубы, неструганный кол в задницу, — смачно выругался Заяц. — Заметят на улице — заметут, а около церквей не трогают, позволяют. Лягавые нам не помеха — им тоже жрать послаще да повкусней охота. Сейчас появится, гляди!

По тротуару медленно шел милиционер. Остановился возле попрошайки, ничего не сказал, только многозначительно посмотрел. Сначала на Хмыря, потом — на заполненный подаяниями картуз. Мальчишка проверился, поглядел сначала в одну сторону, потом — в другую, вытащил из засаленного кармана рванных штанов пачку денег — в полутьме трудно разглядеть: рублевок или червонцев, протянул стражу порядка и законности. Милиционер небрежно спрятал деньги и все так же важно пошел снимать оброк с других нищих.

— Видал? — торжествующе спросил Заяц. — Вот тебе и лягавые. Одна беда

— не все продаются, имеются идейные… Погоди, не торопись, — Марк вовсе не торопился — стоял, покачиваясь на подобии запущенного маятника, — перехватим Хмыря, когда он домой пойдет.

Еще раз оглядевшись, Хмырь перестал поддергиваться и гримасничать, ловко вскочил на совершенно здоровые ноги, рассовал по карманам и за пазуху дневной заработок и, стараясь не выходить на освещенную часть улицы, побежал за угол.

— Стой, паразит! — один из сопровождающих Зайца мордоворотов, схватил попрошайку за плечо, второй перекрыл обратную дорогу. — Есть базар.

Подоспевший Заяц для начала огрел несчастного кулаком по шее. В виде задатка, чтобы тот лучше усвоил предстоящую беседу. Хмырь так же привычно угнулся. Плаксиво забормотал.

— Зачем штормовать? Обычно плачу вечерами на хате, почифирю и плачу. Не на улице же? Решили пошмонать, да? Так я не против — шмонайте. Падлой буду, ничего не утаиваю.

— Кончай плакаться, артист дерьмовый! Усохни! Бабки — впереди, не за тем остановили… Погуляйте, парни, — обратился старший надсмотрщик к рядовым. — Только особо далеко не уходите.

Поняв, наконец, что его не собираются обыскивать, Хмырь немного успокоился. Все остальное ему — до фени.

Заяц выдвинул стоящего за его спиной Марка.

— Видишь этого фрайера?

— Ну, вижу, — не глядя на качающегося парнишку, скучно сказал Хмырь. — Такие на рынке — пятак за пучок. Доходяга.

— Вот именно, Доходяга, — со смехом подхватил Заяц. — Это его кликуха. Сделаешь из парня профессионала — с неделю не будешь платить оброк, не сделаешь — так отделаю — не к чему будет притворяться. Все ребра пересчитаю, зубы через задницу повыдергиваю, моргалы выбью!

Старший надсмотрщик даже в мелочах перенял повадки своего хозяина. Начиная от предисловия к серьезному базару — кулаком по шее, и кончая стандартными угрозами. Нищие горемыки привыкли и к одному, и ко второму, от ударов спасались, подставляя менее болезненные части тела, над угрозами про себя подсмеивались.