Настя не застыдилась, не покраснела — прикрывая румяное лицо краем косынки, кокетливо засмеялась и убежала в дом.

Посмотришь со стороны — замшелая изба, зайдешь внутрь — самые настоящие хоромы. На первом этаже — обширная горница с непременным сундуком, парой табуреток и большим обеденным столом, по правую руку — такая же большая кухня с расставленными и развешанными сковородами, кастрюлями, поварешками, ухватами. Центр кухни — огромная печь с лежанкой. По левую руку от входа в горницу — так называемая боковушка.

— Настькина спаленка, — по-котовски прихмурившись, пояснил Федька.

— Моя — дальше, за ней. Тебя разместим по царски — на мансарде. Там — две комнаты с балкончиком. Дубовая широченная кровать, старенький книжный шкафчик — конечное дело, без книг, стол для занятий. Даже приемник трофейный имеется, Телефункеном прозывается. Спрашивается, какого рожна еще требуется, на кой ляд нам жариться-париться в московких многоэтажках?

Брешешь, браток, подумал Сидякин, не чистый воздух и не другие деревенские блага тебя прельщают, здесь безопасно общаться с «надзирателями», укрываться от лягавых. Но вслух — ни слова.

— Настька! — заорал на весь дом Семенячук. — Где ты, бездельница?

Пора подкормить болящего, укрепить израсходованные в госпитале силенки.

— Милости прошу к столу, — так же громко откликнулась домработница. — У меня все готово!

Все — это наваристые щи, жаренная картоха с мясом, на закуску — разные соленья. Большими ломтями нарезанный пахучий хлеб сложен в деревяное блюдо. В центре стола — четверть непременнго в любом застолье деревенского самогона. Ешь — не хочу, пей — до дна. Девица не села за стол с мужиками — скрестив под немалой грудью пухлые руки, прислонилась к теплой печи, подстерегала малейшее движение обедающих хозяев.

— Присаживайся с нами, — вежливо пригласил Сидякин. — Раздели компанию.

— Я уже поснедала. Накушаетесь, подам пирожком с капустой и чаек.

После сытного обеда разбалованного госпитальным лежанием Сидякина потянуло на сон. Так потянуло, что хоть подпорки под веки подставляй. Чай он пить не стал, пробу румяных пирожков отложил на ужин, потянулся и потопал по деревянной лестнице в мансарду.

— Решил жирок завязать, соня? — прокричал вслед ему Семенчук. — Давай, поспи, а проснешься — побродим по бережкку речки, оглядим окрестности…

Так и повелось: завтрак — прогулка, обед — сон, вечер — опять же прогулка, только подлинней. О деле — ни слова, будто фирмы нищих обоим друзьям приснилась.

Только на третий день появилось нечто новое. Семенчук, отодвинув опорожненную тарелку с творогом, обильно политым сметаной, хитро подмигнул старшине.

— Не забыл, друже, что нам сегодня нужно посетить поликлинику?

Говорил громко, похоже странная новость предназначена не Сидякину — Настьке и, возможно, подслушивающим под открытым окном, пацанам.

— Зачем? — не поняв, удивился Прохор. — Я еще от госпитальных месяцев не отошел — по ночам снятся. Задница, исколотая сестрами, не просохла.

— И все же придется поехать, — усиленно заморгал обоими глазами

Федька. — Тебе что говорено медиками? Каждую неделю показываться тому же неврапатологу. Гипс снять, заменить чем-нибудь другим. Я уже транспорт заказал — вон, стоит у калитки.

Наконец, старшина понял, что речь идет не только о визите в поликлинику. Понимающе подмигнул и выглянул в окно. Заодно шуганул двух сидящих на завалинке ребятишек. Действительно, за старым забором стоит телега, набитая сеном, лошадь меланхолично щиплет траву, пацан-возница нетерпеливо поглядывает на крыльцо.

— Поехали, коли так. Погоди только — переоденусь?

— А это еще зачем? На бал собираешься или — к любовнице? Здесь гимнастерка и галифе — лучший наряд. А ежели прицепишь орденские планки — все бабы сбегутся.

Орденские планки старшина вывешивать не стал, ограничился чисткой порыжевших сапог да подшивкой к воротнику гимнастерки свежего подворотничка.

Когда компаньоны развалились на пахучем сене, Семенчук хлопнул по спине возницу и махнул рукой. Тот подстегнул лошадь.

— Недогадлив ты, старшина, прямо беда. Мигал, мигал, мигалки устали, а он — ни в какую. Что же прикажешь мне встречаться с парнями в деревне? Извини-подвинься, на такое не способен, мигом известят того же участкового: москвич о чем-то толковал с незнакомыми мужиками. Вот и придется нам с тобой каждую неделю глотать пылюку. В районе же меня никто не знает, я там снял комнатенку у одной бабки. Специально для встреч с «надсмотрщиками»…

Сидякин выразительно ткнул пальцем на безмятежного возницу, показал компаньону увесистый кулак. Тот расхохотался.

— Так Петруня же глухой! Зря что ли я его выбрал? С детства — ни уха, ни рыла. Кстати, районная бабуся тоже ни хрена не слышит. Так что не трусь, старшина, говори во весь голос.

Сидякин успокоился. Для проверки громко позвал пацана, тот не отреагировал — покачивается в передке да помахивает над лошадиной спиной обгрызанным кнутом. Действительно, глухой.

— Все семеро к бабке жалуют?

— Зачем все — старший. Кличка — Заяц. Суровый парняга, чуть что не по нему — кулаками доказывает… Давай, дружище, малость подремлем, что-то меня развезло.

Откинул голову на сено, отвернулся и сразу захрапел. Сидякин долго еще размышлял о странной своей судьбине, вспоминал первый опыт с продажей разворотливому сельчанину красноармейских штанов и гимнастерок. Тогда — сошло, сойдет ли на этот раз более крупная афера с нищими? В конце концов, уснул.

Глухой возница растолкал их с Федькой часа через полтора, Телега стоит перед развалюхой, вокруг — ни единной живой души. Парнишка что-то мычал, показывал на ползущие от горизонта черно-серые тучи. Назревал ливень.

Федька спрыгнул с телеги, ободряюще похлопал по спине немтыря, потом показал ему кулак. Все ясно без слов: уедешь без нас — схлопочешь! Взял под руку компаньона и направился к ветхому крылечку.

Глухой бабки в избе не оказалось — шастает, наверно, по полю, собирает колдовские травы. Вместо хозяйки в парадной горнице на лавке развалился тощий парень в ситцевой косоворотке. Сидит, попивает из глиняного кувшинчика молочко, скалит зубы.

Прохор представлял себе главного «надсмотрщика» накачанными, крутым мужиком, а перед ним — тщедушный, узкоплечий подросток с впалой грудью и тонкими детскими ручонками.

Увидев босса, Заяц поспешно отодвинул кувшинчик, подобрал ноги. Будто школьник при виде строгого учителя.

— Принес? — спросил Федька, усевшись возле печи. — Какой навар?

— Извиняюсь, но по сравнению с прошлой неделей поменьше, — проговорил «главный надсмотрщик» неожиданно густым басом. — Бабка с Тверской отдала Богу душу, безрукого мужика, который пасся около церкви на Смоленке, зарезали конкуренты. Безгрудая баба, работающая на Арбате, сбежала вместе с младенцем, которого купила на три дня.

— Умершим мы простим все прегрешения, пусть уйдут в рай чистыми и непорочными, — с издевкой глядя на компаньона, Федька обмахнул себя крестом. — Сбежавшую разыскать и примерно наказать.

— На перо?

— Ну, зачем так грубо, мы не убивцы. Отрубить палец на руке, исписать бритвой морду — достаточное наказание. Но сделать это надо с умом — чтобы вся твоя братия знала, что увиливание от труда и покража детей — преступные поступки, которые — ни оправдать, ни простить.

Наблатыкался Федька на воспитательных речугах, с невольным уважением подумал Сидякин, чешет как полковой комиссар или прокурор в суде, ни разу не споткнется.

— Найдем и накажем, как вы велите, — подхалимски пообещал Заяц. — От нас нигде не укроется. Вот ежели лягавые помешают…

— А что, имеются такие случаи?

Заяц скорбно опустил голову.

— Имеются. Кузьму с паперти Всех Святых замели…

— Беззаконие, — подскочил Федька. — Буду жаловаться. За попрошайничество могут привлечь с улицы, но не от церкви.

— Так Кузьму повязали не за порошайничество, — тихо, очень тихо возразил Заяц. — Ножом пырнул одного старика — подаяние не поделили.