Не так уж и трудно, решил он. Особенно если учесть, сколько чи были готовы ему заплатить — на порядок больше любых прежних гонораров.

Но, судя по мрачным намекам, брошенным этим ничтожеством Финном, он чего-то не предусмотрел.

— Наверное, я неправильно понял суть программы, — сказал Карлсон. — Я полагал, что буду единственным приглашенным автором.

— Тут тебе не повезло, — сообщил Финн. — Ты лишь один из сорока. Все подписались на год или больше и прибывают сюда по скользящему графику — каждые две недели. При такой системе здесь всегда имеется и новенький самовлюбленный эготист, которого ждет грубое столкновение с реальностью, и очередная пустая оболочка бывшего автора, подсчитывающая последние денечки до возвращения домой. В общем, ты всегда сможешь распознать тех, кто долго здесь пробыл, по их жалкому виду. У меня впереди еще большая часть года, а вид у меня уже такой, словно гремлины пожирают мою селезенку.

— Да что же такого ужасного они с нами делают?

— Ничего из того, что не обозначено в твоем контракте. Ты каждый день пишешь свою обычную прозу, выбрав сюжет и тему на собственное усмотрение. Результаты ты делаешь доступными для факультета. Примерно раз в неделю ты зачитываешь написанное перед слушателями и отвечаешь на их вопросы. Если ты ничего не напишешь — а могу заверить, что некоторые из нас пробовали и такой ход: есть здесь приглашенные авторы, которые поклялись, что больше не напишут ни строчки, — тебе станут задавать вопросы по ранее написанным текстам. Все это повторяется, пока твой срок в аду не завершится.

Карлсон нахмурился:

— Звучит весьма стандартно.

— О, еще как стандартно, — подтвердил Финн с гнетущей окончательностью. — Чи превратили этот стандарт в науку.

— Но если это губит авторов, то как?

— А так, что забивает осиновый кол в любой их творческий импульс. Вот послушай. Помнишь Сандру Джаагин?

Разумеется, Карлсон ее помнил. Они преподавали и даже какое-то время жили вместе в Университете Нового Канзаса. Именно там она продала свой первый роман, и там же Карлсона, чья карьера в то время продвигалась ни шатко ни валко, обуяла ревность, омрачившая последние несколько недель их отношений. Ему всегда хотелось повстречать ее снова и извиниться.

— Она что, больше не пишет?

— У нее сейчас полный писательский блок. Она уже не берется за перо, а только подолгу гуляет. И еще среди нас Вера Лугофф.

Карлсон помнил Веру по нескольким прежним писательским сборищам. Она была женщиной со странностями, почти ни с кем не общалась и специализировалась на изготовлении эпических «кирпичей» о непорочных женщинах фронтира и влюбленных в них мужланах с обнаженной грудью и всклокоченной шевелюрой. Наиболее сексуальным актом для парочек, населяющих любой роман Веры Лугофф, было стояние в обнимку на вершине какого-нибудь продуваемого ветрами утеса и прокламирование своей любви трехстраничными предложениями, настолько густо сдобренными метафорами, что от них слипались страницы. Разговаривала Вера в очень похожей манере и всегда демонстрировала презрение, когда ее пространные декларации не порождали ответов в столь же эпическом стиле. Карлсону еще не доводилось встречать автора, настолько влюбленного в собственные творения или чье эго оказывалось столь невосприимчивым к критике.

— И она здесь? — пискнул он.

— Здесь, со всеми своими прибамбасами. Чи привезли ее месяца три назад. И она оказалась вполне ручной: сразу бросилась в бой и зачитала отрывок из нового романа, причем охваченная таким красноречием, что даже самые требовательные слушатели-люди или испытали бы полное удовлетворение, или впали бы в транс от изумления. И угадай, чем все это кончилось?

— Чем же?

— Хватило менее десятка выступлений перед чи, чтобы ее сломить. Она оставила творчество. И теперь сидит в своем бунгало, рыдает и бормочет, что никогда больше не напишет ни слова.

— И это сказала Вера? Вера?

— Вера, — подтвердил Финн. — У нас тут были попытки самоубийства, приступы алкоголизма, злоупотребление поп-музыкой и другие пагубные привычки. Некоторые скормили утилизатору отличные готовые рукописи. У одного случился нервный срыв, и бедняга заявил, что он гриб. А не менее дюжины талантливых авторов обнаружили, что уже несколько недель или месяцев не в состоянии добавить к своим файлам ни слова. Одному Всевышнему известно, возьмется ли кто-нибудь из них за перо. Я-то посильнее большинства, но и моя муза свалилась в колодец навсегда.

Карлсона услышанное одновременно ужаснуло, заинтриговало, потрясло и вызвало протест. Но предупреждение до него не дошло как раз потому, что он был профессиональным писателем, а это означает, что большую часть жизни ему приходилось слушать умных людей — от родителей и бывших жен до седобородых знаменитостей, трудившихся на писательской ниве до него, — которые предрекали ему погибель, если он решит выбрать для себя эту стезю. Поэтому вместо того чтобы расспросить Финна о подробностях, он брякнул:

— Со мной такого не будет.

И Финн взорвался. Почти буквально: еще несколько граммов на квадратный миллиметр внутреннего давления на череп, и его мозги разметало бы по скиммеру. Но голова его все же выдержала, хотя и разбухла.

— А-а, так ты считаешь, что лучше нас?

— Да брось, я никогда такого не говорил. Просто ты всегда был слишком чувствительным к критике…

— О, так вот в чем причина, — расхохотался Финн. — А ты, значит, нет? Прости, что думал иначе! Я знаю: ты лучше нас! И тебя не могут сломить те силы, что погубили нас, простых смертных! Тогда я перестану в тебе сомневаться и позволю войти в логово зверя без иных предупреждений!

— Да я никогда… — поперхнулся Карлсон.

— Да пошел ты к черту! Скоро в одиночку встанешь перед толпой чи и сам все узнаешь. Ведь для нас, бедных писак, здесь других развлечений нет!

Поначалу пресс-конференция не показалась Карлсону какой-то особенной.

Здесь, разумеется, сидели чи: обычно приводящие в замешательство, когда встречались в человеческом пространстве, где большинство людей, живущих за пределами дипломатических кругов, редко видели их более одного или двух одновременно. Как и на корабле, было нечто такое в их манере приподнимать брови или поджимать губы, услышав хотя бы несколько произнесенных Карлсоном слов, что всегда заставляло его гадать, уж не подвел ли его дезодорант. Когда же такое молчаливое осмеяние происходило публично, у него возникало ощущение, будто по его хрупкому чувству собственного достоинства лупят невидимыми молотками из губчатой резины. Но за свою карьеру Карлсон выступал во многих колледжах, включая такие, что обслуживали исключительно отпрысков титулованных и привилегированных особ, поэтому ему были хорошо знакомы враждебные тупые взгляды тех, кто о нем ведать не ведал, не имел никакого желания его слушать и презирал уже за то, что их университет полагал, будто у них может возникнуть желание его послушать. И поэтому ряды гримасничающих чи ничем новым копилку его предыдущего опыта не пополнили.

К тому же его утешало присутствие в зале коллег — и не только Финна, стоявшего у дальней стены в ожидании побоища, и Веры Лугофф, прикрывшей лицо вдовьей вуалью в знак скорби о том, что с ней сотворили чи, но и тех, кого Карлсон искренне любил и уважал. Он был особенно рад увидеть Сандру Джаагин. Как и он, Сандра стала на много лет старше, но явно проходила регулярные процедуры омоложения, поэтому выглядела далеко не той сломленной женщиной, какой ее описывал Финн — она даже улыбнулась ему с дальнего ряда кресел. Лишь внезапная тревога, мелькнувшая в ее глазах, когда на подиум вышел чи-модератор доктор Флей Гарх, на миг окатила его страхом.

Гарх облизнул миниатюрные губки с отвращением существа, только что обнаружившего, что по нему кто-то ползает, и произнес:

— Сегодня мы рады видеть среди нас выдающегося Гом сап автора Брайана Карлсона, который являет собой пример состояния писательского искусства в той степени, в какой оно применимо к его биологическому виду. Более того, маэстро — обладатель многих премий, а это показывает, что собственная раса оценивает его как достигшего или почти достигшего вершины шкалы качества — по их версии, разумеется. Карлсон присоединился к нашей программе "Приглашенные авторы", и его регулярные вклады в эту программу обеспечат нас яркими и неоднократными демонстрациями предпочтений Гом сап в области конструирования прозы. Он согласился открыть сегодняшнее заседание чтением типичного отрывка из своей работы. Господин Карлсон?