Сам он когда-то начинал в роли «Нервного», а потом поднялся до «Главного». Лещ, пока не ушел с улицы, всегда был «Сильным». Теперь «Главным» и «Сильным» у нас считался Куля, хотя по мнению Бормана, Куля как был, так и остался заурядным «Нервным». Лысый балансировал между «Сильным» и «Жирным». Тоша неплохо справлялся с задачами «Подлого». Бессменным и непревзойденным «Жирным» был Шайба. Не отличающиеся выраженным актерским колоритом Боня, Козуб, Паша Конь и Тренер участвовали в массовке, попеременно подвизаясь на ролях «Нервного» и «Подлого»…

Нетрудно догадаться, что за амплуа определялось мне самой природой. Я был настоящей находкой для уличных мероприятий – маленький, в разы мощнее любого малолетки и большинства моих сверстников – одним словом, идеальный «Малой».

Раньше наши использовали для этой роли Шеву, в общем-то тоже неплохого «Малого». В отличие от меня, у Шевы был недюжинный опыт, но зато я обладал силой. Шева даже какое-то время обижался, получалось, что я вроде как оставил его без работы…

Вначале меня еще немного коробило от мысли, что я участвую, по большому счету, в настоящем грабеже, но, к своему стыду, я излишне быстро вошел во вкус, освоил нехитрые приемы запугивания, научился вычислять жертву по походке, словам, по особому выражению лица. Я успокаивал совесть тем, что наш разбой обычно не заканчивался рукоприкладством. Если Куля, Лысый и Тоша любили для острастки несильно двинуть особо строптивым «в бочину», то я считал это грубой работой. Мне казалось, что всегда можно ограничиться словами, интонацией, поэтому другие пацаны: Боня, Козуб, Шева, Тренер, Шайба – предпочитали выходить на улицу со мной. Я так умел поговорить с жертвой, что мы расставались почти приятелями. Я никогда не унижал, а убеждал, что это правильно – поделиться с нами. К примеру, я говорил: «Пацан, ты нас не бойся… А ты и не боялся?.. Вот и хорошо, что ты настоящий пацан, а не ссыкло… Тебя как зовут? Меня Германом звать, а тебя? Вова? Будем знакомы… Вова, выручи на рубль… Ты пойми, мы же тебя по-товарищески просим, как своего знакомого… У тебя сколько денег? Семьдесят копеек? Точно? Уверен? Отвечаешь за слова?.. Тоша, ты подожди в карман к нему лезть, пацан правду нам говорит… Н-да… Ну вот, как тебе после этого верить? Тебе самому не стыдно? Ты же своим пацанам неправду сказал… Ладно, я верю, что ты просто забыл… Бывает… Ты не расстраивайся, ты, главное, знай, что как-нибудь и мы тебя из беды выручим…»

Лещ, вспоминая молодость, несколько раз выходил с нами на улицу ради развлечения, видел меня в деле и ставил всем в пример, мол, это и есть «высший пилотаж», когда деньги отдаются чуть ли не с энтузиазмом, как плата за будущую дружбу и покровительство.

Конечно, не обходилось и без провалов. В ноябре, рыская по сто двадцать шестому микрорайону, я, Боня, Лысый, Козуб и Шева в темноте нарвались на двух совсем взрослых пацанов – эти явно были боксеры, потому что постелили нас за минуту. Я тогда легко отделался рассеченной бровью.

Вспоминается один забавный случай. Меня и Шайбу – «Малой» и «Жирный», увы, не самый лучший тандем – признал парнишка, которого мы когда-то раскулачили. Теперь он был не один, а в большой компании. Я геройски махался против четырех, пока кто-то не подкатился мне под ноги. Я упал, меня чуть попинали ногами. Я видел, как рядом месили Шайбу, он жалобно кричал: «А, не бейте, больно!» – и только его переставали бить, он разражался грозным криком: «Гады! Гандоны!» – за него снова принимались, он с ходу менял риторику: «Больно! Не надо! Не бейте! Пожалуйста!» – а потом продолжал свое: «Гады! Мы вас найдем! Гандоны! А-а! Не бейте, пожалуйста! Гандоны! Больно! Гады! Не бейте! Гандоны! Найдем! Пожалуйста! Больно! Гады! Ну, пожалуйста! Больно! Ну, не бейте же, гандоны!..» Это выглядело очень комично, как Шайба пытается не потерять лицо. Я смотрел на него и, не взирая на жуткую боль в ушибленных ребрах, смеялся, и вместе со мной начали ржать и чужие пацаны. На этом разборка закончилась и нас отпустили.

Домой я пришел с подбитыми глазами, чуть ли ни надвое разделанной нижней губой, ноющими от каждого чиха ребрами, и вечером слышал, как родители, переговариваясь перед сном, согласились, что, может, и лучше было бы оставить меня в Краснославске у бабушки.

Кроме синяков и шрамов в конце первой четверти я принес в табеле шесть троек – в Краснославске я все-таки был крепким хорошистом. Отец для профилактики каждый вечер запугивал меня ПТУ, говорил, что я если не буду учиться, то стану сантехником или каким-нибудь другим ничтожеством, но я не особо переживал из-за этого. Меня уважали во дворе новые приятели, побаивались в классе – я был вполне доволен моей новой взрослой жизнью.

Я помнил, что пацаны ценят Рэмбо в основном за силу, поэтому, хоть помаленьку и покуривал, занятий спортом не бросал, прилежно ходил на турники и брусья для поддержания мышечной формы. Еще в сентябре по совету Бормана я записался на бокс в ДК железнодорожников и уже в декабре сдал на второй разряд. Потом в нашей школе бывший «афганец» – сухощавый дядька лет сорока с глубоким, точно его оставил раскаленный палец, шрамом на лбу, – открыл секцию рукопашного боя.

Фильмы из видеосалонов сбили меня с толку, я бросил бокс и два раза в неделю прилежно посещал тренировки рукопашников, чтобы не отставать от времени и освоить всякие хитрые приемчики и удары ногами. «Афганца» звали Сурен Дмитриевич, он говорил, у него «черный пояс» по карате и что он преподает нам особый «русский стиль». Единственное, что я запомнил из его теоретических выкладок: «Главное в бою – это точка опоры, плечо и рычаг». До сих пор не понимаю, что он имел в виду.

В сущности, тренировки заключались в том, что мы, разбившись на пары, дрались кто во что горазд, а Сурен Дмитриевич нас поправлял или рассказывал всякие захватывающие истории о своей службе в спецназе, про войну, как он встречал всяких подпольных мастеров-каратистов, которых он якобы победил, и прибавлял: «Повезло вам со мной, пацанята…»

Еще от Сурена Дмитриевича часто попахивало коноплей – я уже знал этот запах, Борман и Лещ иногда курили такие же трескучие с горелым тряпичным душком папиросы.

После участившихся в школе драк секцию прикрыли. Я вначале очень расстроился, но Лещ и Борман успокоили меня, сказав, что Сурен никакой не черный пояс, а просто брехло и показывал он нам самые обычные подсечки из дзюдо.

Глубокой осенью зарядили дожди, и мы прекратили посиделки за гаражами. Чаще всего зависали у Тренера. Он жил в частном секторе, отец его год назад переоборудовал пустующий флигель под домашний спортивный зал – там была штанга со скамейкой, наборы гантелей, две допотопных пудовых гири, висела самодельная боксерская груша. Из-за этого флигеля Сашку, собственно, и называли Тренером. Несколько раз в неделю мы приходили к нему поработать со штангой, постучать по брезентовому мешку, ну и пообщаться на разные темы.

Куля рассказывал, что существуют специальные медицинские препараты – «анаболики», от которых быстро растут мышцы. Лещ и Борман, когда качались, кололи себе эти анаболики, и к ним для этого приходила Илонка, тогдашняя подруга Леща. Она работала в поликлинике медсестрой, доставала в больнице ампулы и сама же колола. Куля вроде тоже собирался поговорить с Илонкой насчет таких уколов – десять ампул вколешь, и мышца попрет.

Мы с Тошей немедля выразили желание присоединиться к нему, но Куля со смехом ответил, что я и так Рэмбо, а от анаболиков круглосуточный стояк, и без постоянной подруги нам придется худо, а Паша Конь с выражением продекламировал: «Онанисты, народ плечистый…»

Возле нашей компании крутилось несколько девушек: Марина, Аня и Света. Лысый встречался с Мариной, а вот Аня и Света были ничейными или, лучше сказать, общими подругами. По слухам, они в свое время давали и Куле, и Лысому, и Паше Коню. А Тоша мне по секрету признавался, что Анька даже брала у него в рот, но я ему не особо верил, иначе зачем бы он говорил это по секрету? А до того с Аней и Светой гуляли в свое время и Лещ, и Борман.