Это обстоятельство – «двойная рабочая тяга» – и есть, на наш взгляд, основная причина ухода работника из села.

Говорят, что такое положение создалось не сейчас, было оно и ранее и это, дескать, специфика сельского хозяйства.

Да, так было ранее. И крестьянин на селе держался. Но как? Принудительно. Старого, слава богу, не вернуть, и жалеют о нем лишь «волевые» руководители типа Петра Трохимовича.

А новые песни о крестьянской душе, которая, мол, без собственной грядки и буренки затоскует, – эти песенки с двойной фальшью. Во-первых, нет своего, а все общее. А во-вторых, селянин и теперь живет на земле и землей. И не скука, не порывы души заставляют доярку и тракториста, вернувшись с работы усталыми, от земли и скотины общественной, вновь идти в огород и к скотине, теперь уже личной. Не порывы души, но обстоятельства. Повторю: крестьянин вынужден кроме труда общественного ежедневно работать еще и на себя, добывая продукты питания. Вынужден.

«Землю попашет, попишет стихи», – предвещал поэт.

Нет, пока что не получается. «Землю попашет», а потом снова «землю попашет». А уж потом до «стихов» ли…

В этом мне видится основная причина ухода людей с мест насиженных. Люди хотят жить лучше. Они видят тому пример в городском житье с определенным рабочим днем, с двумя выходными и отпуском (последних селяне практически лишены работой на себя). И потому уходят. И если старики не сумеют уйти, то детей выталкивают, не жалея сил и средств. Город берет. Город до людей тоже жаден. Работу он дает не в пример легче.

А если добавить все то, что говорили мы выше: нелады сельской школы, сельской медицины, сельской обслуги, то станет ясно, что уход людей из села – явление естественное. Спросите любого ушедшего из села. Ответят вам следующее: «детей надо подымать», «здоровье некудовое», «пожить хоть по-людски». Ответы одинаковые.

Сейчас на селе зарабатывают порою неплохо. Придите в бухгалтерию колхоза, и вам с удовольствием покажут ведомости, где скотник получает по 200–300 рублей. Немногим поменьше доярка, телятница. Но высокой зарплатой отток из деревни не остановить. Как говорится, не в деньгах счастье. Не только в них. Тем более что деревенский рубль менее весом, чем городской.

И к тому же, попробуйте посчитать, за сколько часов эти рубли и сотни заработаны. Ведь рабочий день механизатора, скотника, доярки – немереный. Мы это знаем прекрасно. Не семь часов работает тракторист, а световой день. Не семь часов доярка. А с пяти-шести утра, от первой дойки, до восьми-девяти вечера. Пусть и с перерывами. Вот и считайте тут деньги. 200 рублей, 300 рублей… Много это или, наоборот, мало?

Да к тому же счастье не в деньгах, а в жизни. И от жизни деревенской, не больно сладкой, уходят и уходят люди. И уходят те, в ком прежде всего нуждается село. Уходит молодежь – крепкие руки, уходят хорошие работники, специалисты. Бездельник да пьяница с места тронется ли? Где его ждут? Умные, работящие руки везде нужны. И потому так катастрофически не хватает сейчас на селе образованных специалистов: механиков, электриков, кузнецов, слесарей, плотников – из породы тех, кто «блоху подкует».

Взять такой наглядный пример. Стоят на селе, почитай, возле каждой фермы, сенажные башни. А иной раз по две. Стоят мертвые. Спросил я у журналистов сельхозотдела областной газеты: видели ли они постоянно действующую сенажную башню. Ответили: единожды. Вот так. И это огромная сельскохозяйственная область. Руководители хозяйств отвечают одинаково: «Не идет у нас».

Во всем мире идет, а у нас – нет. Не в российской глупости тут дело. Стрелка барометра показывает: с техническими специалистами на селе беда, коли уж с сенажной башней нельзя совладать.

Сенажную башню – вон какая дура! – отовсюду видать. А сколько «башен» поменьше, не видных, которые не идут у нас? Ведь много. Кормоцехи, кормозаводы, механизация ферм, огромные лежбища годной, но ржавеющей сельскохозяйственной техники. Все, все просит умных рук. А где они? Как их привлечь, чем?

Мне кажется, что увлечение городским раем кончается. Приток людей в город обусловлен лишь несравненно лучшими условиями тамошней жизни. Но многие уже понимают, что жить лучше не в городской кутерьме, а у леса, поля, чистой речки и прочего. И если создать нормальные условия, то потянутся из города и учителя, и врачи, и рабочие умелые люди. Многих призовет туда сердечная память.

А сельский житель перестанет испуганно озираться и прикидывать, когда и куда ему убегать.

Мать плохо спала, поднялась чуть свет, и тревожили ее не вселенские заботы, а дрова.

– Хоть бы ныне вам Господь помог, – говорила она, провожая нас в контору.

– Привезем… – успокаивали мы. – Сегодня-то дадут трактор.

– Это бы хорошо… А вот соседи уж месяц не могут привезть. Все выписанное у них, а трактора не дают. И бабка Амочаева жалилась. Можа, вам, ребята, лошадей попросить? Съездили бы два раза.

– Не проедешь на лошадях. На плотине застрянем.

В конторе нас встретили весело.

– Ну как? Привезли дрова и еще захотели?

Лишь управляющий, увидев нас, завздыхал, начал сокрушенно головой качать:

– Во какой… Не приехал? А я ж ему наказал: обязательно. – И начал он звонить в Дубовку, разыскивая неведомого нам Николая: – Николай! Ты чего делаешь? Понятно. Цепляй тележку и приезжай сюда. Силос? – недолго подумал управляющий. – Ладно, нехай пока сеном кормят. А к после обеда ты приедешь. В общем, давай. В одиннадцать будь здесь.

К одиннадцати мы в контору не пришли. Товарищ мой воспротивился. Напрасно я понукал его и принуждал, он стоял на своем:

– Не придет к одиннадцати. Раньше часу не будет.

С великим трудом вытянул я его к двенадцати часам.

Конечно же, никакого трактора не было. Ни подле кузни, ни у конторы, и дубовская дорога была пуста.

А в конторе сидел народ. Нынче поехали за хлебом, и теперь уже собиралась очередь, бабы да старики пенсионеры. Ефремыч, однорукий Гаврила Яковлевич, бывший пчеловод, он вроде бы и не старел, и Фомич, старый ветфельдшер, совсем плохой, с одышкой. Бабы вязали платки, хлебные мешки под себя подложив. Неторопливо переговаривались.

– Ныне на чем поехали?

– На лошадях.

– Нескоро теперь…

– Нескоро. Баба… Трюшком… Да и упряжь ныне какая. Там порвется да там.

– На тридцать лошадей одну упряжь дали, и ту Максимов забрал.

– Гляди, еще перевернется. Колея-то ныне вся под технику. На санях плохо.

Товарищ мой прав был: трактор приехал в час. И покатили мы за своими дровами. Кое-как притулились за невысоким бортом тележки и подались.

Дорога была нелегкой. В первый раз застряли мы еще пустые тут же, на выезде из хутора, на плотине. Добро, что гусеничный трактор оказался рядом. (С Елены Федотьевны – магарыч.)

Потом обратный путь, долгий, с тяжелым возом. Рыхлый снег, а под ним – незастывшие хляби. Становились то там, то здесь. Легонький наш «Беларусь» крутил стертой резиною, с трудом схватывая дорогу.

На подъеме, на выезде из Летника, застряли намертво. Мучались, мучались, пока не разгрузили тележку. И уже пустой вытянули ее на ровное и тягали к ней дубовые дрова снизу. Устали, взмокли. Озябнув, нахохленно сидели на возу, пугаясь каждого бугорка и падинки. И трактору помогая сердцем: «Давай, родной…»

И снова застревали, прыгали на землю, под колеса подкладывали и подкапывали, переходили на длинный трос, дергали, «серьгу» поломали.

Но добрались и с вечерней синевой разгрузились. И тут уж вздохнули спокойно.

На другой день пилили и кололи, а скоро подошел отъезд. Провожала нас мать со слезами.

– Спаси Христос… И управу спасибо, и трактористу спасибо, и вам… Теперя мне зима не страшна. Теперя я…

И не пустые то были слова. Я вспомнил, как позапрошлой зимою, в январе, на Крещенье, одна из соседок матери, тетка Таиса, каждый божий день тащила и тащила на себе вязанку дров из займища. Каждый день. В займище снегу по пояс, мороз. А куда деваться!